Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
— Воины Сугды в одном переходе от ваших гор, — заявил согдийский гонец. — Ты увидишь их завтра, мудрая Томруз.
— Отряды саков заречных и саков-тиграхауда уже тут, — с гордостью известили Томруз гонцы саков заречных и саков-тиграхауда.
— Хорошо, — кивнула Томруз.
Через дорогу торопливо, но медленно переползала, прихрамывая, серая мышь-песчанка. Ранена, больна? Томруз брезгливо сплюнула. Она не терпела мелких, вороватых и трусливых тварей.
У стана дривиков Томруз встретилась Райада.
В кожаных мужских шароварах и толстой войлочной куртке, с колчаном за спиной, Райада брела, опустив голову, меж двух покатых дюн и волокла по песку большой лук.
Нелепый и смешной был вид у нее в наряде воинском!
Лук не хворостина, которой погоняют ягнят.
— Хо-хо-хо! — густо захохотал носатый хорезмиец. — С подобными воительницами только и побеждать Куруша. Знает она, тупым или острым концом прикладывают стрелу к тетиве?
— Для чего этакой красавице стрелы? — усмехнулся гонец из Сугды. Взглянет раз дивными очами — и все персидское войско ляжет без дыхания.
Райада, увидев Томруз, прошептала смущенно:
— Мир и благополучие.
Томруз молча отвернулась. Нет, не могла она побороть неприязни к Райаде! Пусть Фрада пал смертью храбрых, сражаясь за сакскую волю — все равно он был чужим для саков. И дочь его для саков — чужая.
Может дело не столько во Фраде, сколько в самой Райаде? Томруз, верная жена и строгая, но добрая мать, не выносила в женщинах лени, глупости и легкомыслия.
Что такое мужчина?
Грозный зверь, угнетатель, жестокий притеснитель? Чушь. Будь он с виду хоть свирепым львом, в душе своей это большой, наивный, доверчивый ребенок. Стоит ему услышать запах женской кожи — и куда деваются его ум, сила, гордость! Да и для кого она, вся их гордость, удаль, молодечество? Ради кого они стараются отличиться? Для женщины, ради женщины.
Всякая женщина хорошо понимает силу свою — если не умом, то сердцем, чутьем природным. Перед собой-то ни к чему притворяться существом, обиженным жизнью. Между собой-то, когда мы, женщины, одни и мужчины не слышат нас, мы можем говорить откровенно и прямо? Бесполезно лгать самим себе. Ты отлично знаешь, какая власть над мужчиной дана тебе природой.
Пропади же ты пропадом, если по скудоумию своему ты употребила эту страшную власть во зло мужчине!
Помни — долг женщины перед мужчиной втрое выше, чем долг мужчины перед женщиной. Ибо в любовных привязанностях главная сторона — женщина. Женщина — неиссякаемый родник, мужчина — жаждущий путник. Если он умер от жажды, виноват родник.
Конечно, попадаются путники, что, напившись, могут изгадить родник, замутить в нем воду. Есть и среди мужчин немало ослов. Об этом они сами должны подумать, поговорить между собой. Речь идет сейчас о другом. Речь о том, что женщина — ответчица за судьбу мужчины.
Ты, дочь Фрады, толкнула моего сына на дурной и неверный путь. Будь же ты проклята!
…Человек знает — неизбежна смерть. Но не хочется ему исчезнуть бесследно. И придумывает он в утешение себе мудровато-хитроватую ложь. Старый массагет с низовьев Аранхи, вытянув перед собой морщинистый палец с черной каймой под серым кривым ногтем, проповедовал у костра в кругу других стариков:
— Обычай!
Что говорит наш обычай?
Тот, кто умер собственной смертью, — нечист, достоин презрения. Кто на охоте погиб, или пал в бою, тот славен, почета достоин.
Почему?
У каждого человека есть душа. Не так ли? Душа — это жизненная мощь человека. У молодого она — молодая, у старого — старая. Верно? У здорового — здоровая, у хворого — хворая. Верно? У сильного — сильная, у слабого слабая. Верно?
Человек невечен — душа вечна. Погаснет костер — дым улетит к небу. Умрет человек — душа откочует в загробный мир.
Если человек умрет старым, хворым и слабым, бледной тенью он явится в страну забвения, не дадут ему доброго места, не окажут ему уважения. Отведут стоянку самую худую, самое скудное пастбище для скота, и всякий будет плевать в глаза бедняге, ибо нет у слабой души сил постоять за себя.
Если же человека пронзила стрела, или нашел он конец от звериных когтей, человек лихо, без криков и слез, перескочит через смертную пропасть, предстанет пред ликами богов разгоряченный, бодрый, веселый. И в жизни небесной будет пить он из меха блаженства, как пил счастье здесь.
Значит — что?
Чтобы душа и в потустороннем мире пребывала крепкой и радостной, нужно уберечь ее от полного истощения на земле, вовремя уловить, сохранить для иного существования.
Так, даже старый-престарый баран годится в пищу, если его успели зарезать. Падаль же только шакалы жрут. Ясно?
Я не говорю — чем раньше конец, тем лучше. Нет! Человек родится не по ту, а по эту сторону черной черты. И вправе он досыта вкусить сладость земных плодов.
Но и задерживаться тут через меру — непростительный грех.
Бродячие обитатели болот, люди-звери, питающиеся змеями, убивают стариков потому, что их трудно кормить.
У нас, пастухов, вдоволь еды — если, не дай бог, не случится мора или гололедицы. И все же мы тоже не любим дряхлых.
Почему?
Нехорошо, если молоко кобылицы недостаточно перебродило. Но еще хуже, если оно прокисло и кишит червями. Плохо, когда человек покидает землю прежде времени. Но еще хуже, когда он отбывает в царство мрака позже, чем следует.
Что говорит обычай?
Тропа кончается у реки. Река кончается у моря. Предел человеческой жизни — семьдесят лет.
Спору нет — и сто лет может существовать человек. Может! Но… для чего?
Кому нужен верблюд, хромающий на все четыре ноги? Какая польза от ветхого старика — хворого, ворчливого, утратившего разум? Он беспомощен, как новорожденный. Но если на малютку-новорожденного люди смотрят с любовью, то что, кроме отвращения, способен внушить тот, от кого за полет стрелы несет плесенью?
Человек слишком много таскающийся по земле — досадная обуза для чужих и близких. Он гадок и противен родному семейству. Лишний он здесь, лишний и там, — массагет понизил голос и махнул рукой за плечо, — даже там, куда уходят, но откуда не приходят.
Вот почему лучше погибнуть в битве, чем издохнуть в шатре от старческой слабости. Сразимся, братья, с персами!
— Сразимся!
— Э! — досадливо сплюнул Хугава, пришедший к старцам послушать мудрых речей. — Умный старик, а дурак! «Душа, загробный мир…». Это хорошо, что седобородые решили биться с врагом. Но при чем тут душа? Разве на смерть идут ради лепешек, испеченных в загробном мире? Вон — Белый отец сразился с Пятнистой смертью не потому, что боялся опоздать к большому котлу, бурлящему в царстве теней. Он жил и умер ради людей. «Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан». Служить. Родному семейству. Кровному роду и племени. А не какой-то дурацкой душе.
Хугава не боялся кощунственных мыслей, не страшился гнева и мести владык загробного царства.
Не дадут ему хороших потусторонних пастбищ? Наплевать! С луком Хугава не расстанется ни в этом мире, ни в том, а покуда у него в руках лук, он не пропадет с голоду.
Найдутся же там, у них, тени каких-нибудь птиц и зверей?
Поскольку он и сам будет лишь тенью, с него будет довольно и пары призрачных фазанов в день.
Сейчас Хугаву гнетет не забота об ахинейских загробных делах — тяжкая земная кручина не дает Хугаве покоя.
Томруз не разговаривала с Хугавой.
Хугава думал сперва — из-за одного Спаргапы так взъелась на него предводительница саков. Поэтому и не печалился слишком. «Разве я нянька твоему сыну? Он уже не ребенок. А что глуп — так я ли в том виноват?»
Но когда стало известно, что Спаргапа схвачен, отряд его истреблен и Томруз отказалась покориться Курушу даже ради спасения сына, у Хугавы все перевернулось внутри.
Убито шестьсот пятьдесят сородичей!
И нельзя проклинать за их гибель только Спаргапу. Грех и на душе Хугавы. Поддался подлому Фраде, обиделся, ушел, оставил юношей одних… Лучше б он зарезал себя тогда! Может, Спар, потрясенный смертью друга, призадумался бы, спохватился, перестал подчиняться Фраде. Увел бы друзей от реки. Умер бы Хугава, зато шестьсот пятьдесят человек остались в живых.
Шестьсот пятьдесят человек. Шестьсот пятьдесят.
Их матери длинной вереницей проходили мимо Хугавы.
Если вначале укоряли Томруз, то теперь примирились с нею, ибо, отдав сына на растерзание, она сравнялась с ними. Если вначале они поносили Спаргапу, то теперь, скрепя сердце, примирились с ним, ибо он разделил участь их детей.
Но с Хугавой они не могли примириться.
Их скорбные глаза преследовали стрелка наяву и во сне, и всюду он слышал их угрюмые голоса:
