Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
— Мастер, мастер! Бог посылает детей!
— Это ложь, сапожник! Я читал в газете, что это проклятый картофель виноват в том, что у бедных столько детей, потому что, видите ли, картофель содержит в себе две материи или два тела, которые называются кислород и азот; если эти вещества встречаются в определенном соединении и количестве, тогда женщины становятся многоплодными.
— Но как же это изменить? — спросила разгневанная мать, чувства которой несколько улеглись во время интересного разъяснения.
— Не надо больше есть картофеля, это вы, кажется, должны понимать!
— Что же еще есть, если нельзя больше есть картофеля!
— Бифштекс, сударыня, вот что ты должна есть! Бифштекс с луком! Что! Вкусно? Или шатобриан! Знаешь ли ты, что такое? А? В «Отечестве» писали недавно: одна женщина приняла спорынью и чуть было не погибла вместе с ребенком.
— Что ты говоришь? — сказала мать и насторожилась.
— Тебе любопытно знать? А?
— Правда ли, что спорыньей?.. — спросил сапожник и подмигнул.
— От этого у вас печенка и легкие выскочат, да еще и наказание за это полагается тяжелое; и так и следует.
— Следует ли? — спросил сапожник глухим голосом.
— Конечно, следует! Кто безобразничает, должен быть наказан; и нельзя убивать своих детей!
— Детей! Ведь это разница, — сказала покорно разгневанная мать. — Но откуда берется это вещество, о котором вы говорите, мастер?
— Ага, так ты еще хочешь плодить ребят, хотя ты и вдова и у тебя их пятеро! Опасайся этого черта сапожника; он очень ловок с бабами, хотя и богобоязнен! Одолжайся, сапожник!
— Значит, есть такое растение?..
— Кто тебе сказал, что это растение? Разве я сказал, что это растение? Нет! Это зоологическое вещество. Видишь ли, все вещества, а их в природе около шестидесяти, разделяются на химические и зоологические; это вещество по-латыни называется cornuticus secalias и встречается за границей, например, на Калабрском полуострове.
— Оно очень дорогое, мастер? — спросил сапожник.
— Дорогое! — повторил столяр и нацелился рубанком, как карабином. — Страшно дорогое!
Фальк с большим интересом слушал этот разговор; теперь он вздрогнул, услыхав в открытое окно, что на улице остановился экипаж, и два женских голоса, которые ему показались знакомыми, стали разговаривать:
— Этот дом хорошо выглядит.
— Он хорошо выглядит? — спросила старшая дама. — Я нахожу, что он выглядит ужасно.
— Я думаю, что он хорошо выглядит для нашей цели. Не знаете ли вы, кучер, не живут ли в этом доме бедные?
— Знать-то я не знаю, но думаю, что можно поклясться.
— Клясться грех, так что оставьте это! Подождите нас здесь, пока мы взойдем туда и сделаем наше дело.
— Послушай-ка, Евгения, не поговорить ли нам сперва здесь внизу с детьми, — сказала госпожа Гоман госпоже Фальк и остановилась.
— Да, конечно, можно. Пойди — ка сюда, мой милый мальчик! Как тебя звать?
— Альберт, — ответил маленький бледный мальчик лет шести.
— Знаешь ли ты Христа, мальчик?
— Нет! — ответил мальчик, смеясь, и засунул палец в рот.
— Это ужасно! — сказала госпожа Фальк и взялась за записную книжку. — Я записываю: «Приход св. Катерины. Белые Горы. Глубокий духовный мрак у малолетних». Можно сказать — мрак? — А ты не хочешь узнать Его? — спросила она опять у мальчика.
— Нет!
— Хочешь монетку, мальчик?
— Да!
— Надо сказать: пожалуйста!.. «В высшей степени беспризорны; но мне удалось лаской побудить их к лучшему поведению».
— Какой ужасный запах! Пойдем отсюда, Евгения! — попросила госпожа Гоман.
Они взошли по лестнице и вошли в большую комнату, не стучась.
Столяр взял рубанок и стал им отругать суковатую доску, так что дамам пришлось кричать.
— Жаждет ли здесь кто-нибудь милости и избавления? — закричала госпожа Роман, в то время как госпожа Фальк брызгала на детей из пульверизатора, при чём те начали плакать, когда им попало в глаза.
— Вы предлагаете избавление, сударыня? — спросил столяр, прервав свою работу. — Откуда оно у вас? Быть может, есть еще благотворительность, кротость и высокомерие? А?
— Вы грубый человек и будете осуждены, — ответила госпожа Гоман.
Госпожа Фальк взяла записную книжку и сказала:
— Хорош.
— Говорите, — сказала госпожа Гоман.
— Это мы знаем! Быть может, вы хотите поговорить со мной о религии, сударыни? Я могу говорить обо всём. Знаете ли вы, сударыни, что в 829 году, в Никее был собор, где св. Дух был принят в шмалькальденский договор?
— Нет, мы не знаем этого, добрый человек!
— Почему ты называешь меня добрым? Никто не добр, кроме Бога, так сказано в писании.
Вы, значит, не знаете никейского собора 829 года, сударыни? Как же вы хотите учить других, когда вы сами ничего не знаете? Если же теперь очередь за благотворительностью, то делайте это, пока я повернусь к вам спиной, ибо истинная благотворительность совершается в тайне. Проделывайте это с детьми, они не могут защищаться; но нас оставьте в покое. Дайте нам работы, если хотите, и научитесь оплачивать труд, тогда вам не придется так шляться! Понюшку, сапожник!
— Можно записать: «Большое неверие, совершенная закоренелость», Эвелина? — спросила госпожа Фальк.
— Упорство лучше, дорогая Евгения.
— Что вы записываете, сударыни? Наши грехи? Тогда эта книга, наверно, мала.
— Плод так называемых рабочих союзов…
— Очень хорошо, — сказала госпожа Гоман.
— Бойтесь рабочих союзов, — сказал столяр. — Сотни лет боролись с королями, но теперь мы открыли, что это не их вина; теперь мы будем бороться с бездельниками, живущими чужим трудом; тогда мы доживем кое до чего!
— Молчи, молчи! — сказал сапожник.
Гневная мать, которая обратила внимание на госпожу Фальк, воспользовалась этой паузой и спросила:
— Простите, вы не госпожа Фальк?
— Совершенно нет! — ответила та с уверенностью, поразившей даже госпожу Гоман.
— Но, Боже мой, как вы похожи на нее, сударыня! Я знала её отца сигнальщика Ропок, когда он был еще матросом!
— Это очень хорошо, но к делу не относится… Живут ли здесь еще люди, нуждающиеся в искуплении…
— Нет, — сказал столяр, — искупления им не надо, но пища или одежда, или, еще лучше, работа, много работы и хорошо оплачиваемой. Но лучше вам не входить, потому, что у одного из них корь…
— Корь! — воскликнула госпожа Гоман. — И нам не сказали ни слова! Пойдем, Евгения, мы пришлем сюда полицию! Тьфу! Вот так люди!
— Но дети! Чьи эти дети? Отвечай! — сказала госпожа Фальк и погрозила карандашом.
— Мои, добрая барыня, — ответила мать.
— А где муж? Где муж?
— Он больше не показывается, — сказал столяр.
— Тогда мы пошлем за ним полицию. И его засадят в работный дом. Здесь всё должно стать иначе. Ведь правда же, это хороший дом, как я и говорила, Эвелина!
— Не присядут ли сударыни? — спросил столяр. — Сидя удобней беседовать; у нас только нет стульев, но это ничего; у нас нет и кроватей, их поглотил добавочный налог на газовое освещение; для того, чтобы: вам не приходилось ночью возвращаться из театра впотьмах, у нас нет газа, как видите; и на водопровод, чтобы вашей прислуге не приходилось подыматься по лестницам; у нас нет водопровода; и на больницу, чтобы ваши сыновья не лежали дома….
— Пойдем, Евгения, Бога ради; ведь это же становится невыносимым.
— Уверяю вас, сударыни, что здесь уже невыносимо, — сказал столяр. — И придет день, когда будет еще хуже; но тогда мы придем с Белых гор и от Живодерного залива с великим шумом, как водопад, и потребуем наши кровати! Потребуем? Нет, возьмем! А вам придется спать на верстаках, как приходилось нам, есть картофель, так что ваши животы натянутся, как барабаны, как будто вы, подобно нам, перенесли пытку водой…
Барыни исчезли, оставив стопу брошюрок.
— Тьфу, чёрт! Как пахнет одеколоном! Совсем, как от проституток! — сказал столяр. — Одолжайся, сапожник.
Игберг, спавший всё время, проснулся теперь и собирался уйти с Фальком. В открытое окно еще раз донесся голос госпожи Гоман:
— Что она говорила о сигнальщике? Ведь твой отец капитан?
— Так его зовут. Впрочем, сигнальщик и капитан одно и то же. Ведь ты же знаешь. Не находишь ли ты, что это была наглая шайка? Я никогда не пойду туда больше. Но доклад выйдет хороший!
— Кучер! В ресторан Гассельбакен!
XVII
Однажды после обеда Фаландер сидел дома и учил роль, когда в дверь раздался легкий стук, два двойных удара. Он вскочил, надел сюртук и открыл дверь.
— Агнеса! Вот редкий гость!
— Да, мне хочется видеть тебя! Такая проклятая скука.
— Как ты выражаешься!
— Позволь мне ругаться; это приятно!
— Гм!.. гм!..
— Дай мне сигару; я не курила шесть недель. Это воспитание сводит меня с ума.
