Самсон Шляху - Надежный человек
Они подходили к перекрестку, и Волох напомнил:
— Ты пойдешь в эту сторону! — Но, увидев, что Кику сворачивает не туда, добавил: — Ну хорошо, иди в ту. Я пойду в эту.
XVI
На лице у Кыржэ, в особенности когда он был на людях, неизменно сохранялось фальшивое, лицемерное выражение, однако кто мог видеть его в тюрьме, где содержались заключенные? Лилиана спала, обессилевшая и изнуренная. Как только девушку арестовали, она объявила голодовку, и сегодня пошел ее четвертый день.
Он мог бы разбудить арестованную, но почему‑то не торопился. Сидел на краю узкой железной койки, слегка наклонившись на один бок, и жестким тяжелым взглядом смотрел на исхудавшее, болезненно бледное лицо, по–детски приоткрытый рот, белые, лишенные блеска зубы, обескровленные губы… Один только высокий девичий лоб, еще отливающий белизной,, и напоминал прежнюю Лилиану, такую живую, симпатичную, немного взбалмошную. Она лежала съежившаяся, безжизненная, не шевелилась и не вздыхала во сне, даже дышала совсем неслышно.
— Да проснись ты наконец, ради самого господа бога! — громко проговорил Кыржэ. — Встань и поешь чего-нибудь, нельзя же пропадать такой славной девушке! — Он легонько потряс ее за плечо. — Хотя бы открой на минуту глаза, увидеть, жива ли еще… Слышишь, Бабочка? Ей–богу, они удачно назвали тебя… Кто ты еще, как не мотылек, в котором едва тлеет проблеск жизни? Не–ет, мы не отдадим тебя в лапы прусским солдафонам, вот увидишь!
Наконец он перехватил взгляд девушки — немой, полный безразличия.
— Слава богу, обрадовала! — с облегчением вздохнул он. — Скажи еще: с какой стати так коситься на меня — сердишься из‑за того, что жалею? В самом деле сердишься? Но я ведь мог бы отцом тебе быть, малышка! Ты вполне годишься мне в дочери!
— О нет, — она слабо, еле заметно покачала головой.
— Что только творится на этом свете! — поднявшись на ноги, воскликнул Кыржэ. — Своими же руками разрушаем самое дорогое — красоту. Возьми в руки зеркало, посмотри на себя!
Пошарив в кармане, он нашел небольшое зеркальце, однако протянуть его девушке не решался.
— Это вы… из сигуранцы, из гестапо… разрушаете, — печально обронила она.
— Не говори так, барышня, — начал было он, но сразу же замолчал.
В широко открытую дверь камеры вошел высокий, худой, как жердь, мужчина: и по внешности, и по одежде в нем нетрудно было узнать немца. Под мышкой он держал складной стул, похожий на тот, каким пользуются художники. Установив его где‑то в стороне, он уселся и застыл, скрытый полумраком, царившим в камере.
— Не говори, барышня, о том, чего не знаешь, — повысил голос Кыржэ. — Не вали в одну кучу… Скажи спасибо, что от тебя отвели… неизвестно на какое время, дамоклов меч. Ты и мне должна быть благодарна, и другому лицу… Это лицо предпочитает оставаться неизвестным, но если бы ты попала к ним в руки — о–о!.. Я настоятельно прошу тебя… Хотя нет, не могу, обязал хранить тайну… — Он спрятал в карман зеркальце и слегка поклонился в сторону немца, сидевшего на складном стуле. — Он только привидение, которое следит за нами, но ничего не понимает, не знает нашего языка… Так что можем говорить по душам. Чужак, пришлый. С другого берега, — отвернувшись от немца, прошептал он. — Они не могут быть лучше, чем есть, и даже не знают приблизительно, какой меркой мы их измеряем. — Как будто вспомнив что‑то важное, он собрался было выйти из камеры. — Встань с постели, барышня, поешь чего‑нибудь, ты как будто вернулась с того света. Кто только придумал эту дурацкую голодовку! Вот возьми расческу, если не брезгуешь, приведи в порядок волосы. Сейчас должен прийти твой дружок, пойду посмотрю, удастся ли провести его сюда. — Впрочем, он не совсем понял, дошел ли до девушки смысл сказанного, и добавил: — Я приведу к тебе господина Дэнуца Фурникэ.
Лилиана, с трудом преодолевая дрожь, недоверчиво посмотрела на него.
— Да, да, он пришел сюда. С большим риском и для себя, и для меня. Так что попробуй теперь не есть! Это главное условие, которое я поставил. — Отвернувшись от девушки, чтоб не смущалась, он сунул ей в руки расческу и вышел.
В коридоре к нему бросился Фурникэ.
— Пойди посмотри на нее, даже не знаю, ей–богу, будет ли еще случай, — хмуро сказал ему Кыржэ. — Подумать только: ты любишь ее, она любит тебя, однако сама же укорачивает себе дни — но на кой черт тогда риск, который грозит мне? Может быть, сразу передать им? Жаль, конечно, нашего роду–племени, зато сразу избавимся.
— А может ее вообще не нужно было брать? — несмело спросил тот.
— Могу сегодня же вернуть домой, чтоб с нею тут же расправилось гестапо.
— Нет, нет, господин эксперт, пожалейте! — в отчаянии проговорил Фурникэ. — Нужно сделать все возможное!
— Проси не меня — ее. Войди в мое положение — между молотом и наковальней. Хотя бы время от времени нужно кого‑то им подбрасывать. Иначе могут что-то заподозрить. Для благополучного исхода нужно серьезное оправдание. Ты юрист, вот и найди выход из положения. Этим нужно обязательно бросить кость — хорошо подумай, кого именно. Тогда спасем ее. Только пусть больше не попадается, уговори как‑нибудь. Им же нужно что‑то солидное. Понял, о чем говорю?
— Понял, господин эксперт.
— Если б можно было поточнее разведать относительно немца, удравшего из концлагеря! Нам он ни к чему — ариец, их крови. Понимаешь? Заткнем рот их же человеком! Однако для–этого прежде всего нужно его найти. Он, безусловно, где‑то здесь, хотя до сих пор на след не напали. Никаких примет! Ты ничего о нем не знаешь? Хотя бы уточнить, кто познакомил с ним Лилиану? Она, как видишь, молчит. Между тем шефы из Кишинева требуют немедленно найти его.
Фурникэ слушал, низко наклонив голову и нервно теребя в руках шляпу.
— Ну ладно, тебе сейчас не до разговоров, беги — бедная девочка ждет! На обратном пути заглянешь ко мне — кажется, родилась интересная мысль…
Надзиратель пропустил Фурникэ в камеру.
Девушка посмотрела на него и не поверила своим глазам.
— Дэнуц, милый! Значит, этот фашистский скорпион все‑таки сказал правду!
— Однако плату нужно предъявить немедленно, дорогая, — по–мужски сдержанно проговорил он, обнимая и целуя девушку. Затем, оторвавшись от нее, стал разворачивать довольно тощий пакет, в котором были бутерброды. — Тебе нужно поесть, — Лилишор! Хотя бы немного, я обещал ему. Иначе не давал свидания.
— Скорпион, — повторила девушка, — скотина. Сочувствует, сюсюкает: ты мне в дочки годишься… Я не дотронусь до куска хлеба, пока не освободят!
И замолчала, словно испугавшись, не обидела ли его этими словами. Дэнуц, однако, ничего не ответил, только сделал незаметный знак рукой, давая понять, что в камере кто‑то есть.
В ту же минуту пожилой немец, сидевший на складном стуле, внезапно поднялся на ноги — как будто не девушке, а ему подал знак Дан. Сложив стул — в сложенном виде он напоминал тоненькую книжку — и даже не взглянув на арестованную, он шаркающей походкой вышел из камеры.
— Скажи сам: на каком основании меня арестовали? Ведь я ни на чем не попалась — за что же держат! С сегодняшнего дня я откажусь еще и от воды, да–да, милый мой Дэнуц! — Эти слова словно придали ей бодрости, и она внезапно рассмеялась. Затем крепко, насколько позволяли силы, обняла его.
— Тебе плохо без меня?
— Ты не сможешь выстоять, девочка, — только это меня тревожит! — решительно проговорил он и сразу же стал объяснять: — С физической точки зрения, разумеется. Не выдержит организм… И что тогда будет?
— Не заставляй меня есть — не поможет. Я преклоняюсь перед коммунистами, которые бесстрашно объявляют голодовки в тюрьмах. Особенно трудно было первый день. Второй… тоже не сладко, но уже легче. Никакая я не героиня, но не поддамся на уговоры. Меня даже с ложки пытались кормить, — слабо, еле заметно улыбнулась она. В этой улыбке не было ничего от прежней, живой и лукавой Лилианы. — По–моему, голодовкой я свожу счеты и со своими стариками — становлюсь взрослой в конце концов. Теперь в этом убедились бы и ребята из группы. .В особенности Илона — больше не посылала бы в пансион для благородных девиц. Как ты думаешь, Дэнуц?
— Раньше — я имею в виду довоенные годы — голодовки носили совсем другой характер, — несмело начал он. — Буржуазия, какой бы она ни была — более или менее либерально настроенной, — все равно уступала требованиям рабочих. Но в наших условиях голодовка не может служить оружием в борьбе. Насколько мне известно, даже коммунисты сейчас к ней не прибегают. Мне лично она непонятна, отдает бессилием… Сам себя бросаешь на произвол судьбы, — голос его звучал взволнованно. — Не сердись, Лилишор, не принимай меня за чувствительную — особу. Поверь: ты должна есть, для того чтобы жить. Чтоб сопротивляться, не сникнуть. Они только этого и ждут. Ты должна жить, Лили!
