Сергей Герман - Обреченность
Костенко вспомнил свой первый день в лагере. Весь этап тогда сразу загнали в баню. Помывочный зал кишел голыми татуированными телами. Он набрал в таз воды, закрыл глаза, намыливая голову, но когда решил смыть мыло, оказалось, что тазика нет, его уже украли. Хромовые сапоги сперли еще во время этапа.
Вспомнил, как в пересыльной камере дрался с урками, укравшими его мешок с вещами. Его бы зарезали ночью, если бы через час после драки не выдернули на этап.
В лагере, Костенко увидел всю глубину падения человека.
Странная проявлялась закономерность, чем храбрее и отчаяннее был человек в прошлой жизни, чем выше он занимал должность, тем тише и боязливее он вел себя в лагере.
Люди, которые еще совсем недавно были директорами крупных заводов, военачальниками, партийными руководителями- ломались, не выдержав голода и непосильной работы. Некоторые начинали шестерить уркам, стирали им белье, вкалывали за них на повале. И ругались, дрались между собой, отстаивая свои партийные догмы, доказывая преданность коммунистическим идеалам.
Это было страшно, голодные и усталые люди, сидя и лежа на вонючих от мочи матрасах яростно спорили о том, кто из них более предан революции, забывая о том, что они все обречены на одинаковую судьбу.
Секретарь Выборгского райкома комсомола Горюнов, опущенный еще на пересылке и и окрещенный женским именем Ленка, сипел, брызгая слюной откуда то из дальнего петушиного угла:
— Партия не допустит того, чтобы мы ее верные бойцы оставались в стороне, при обострении классовой борьбы. Мы виноваты перед ней тем, что либеральничали с троцкистскими выблядками, вместо того, чтобы каленым железом выжечь этот гнойник на своем теле.
Блатные, наигравшись в карты, хохотали, наблюдая этот театр, мужики храпели, наработавшись и намаявшись за день. Старый вор Миша Крендель смотрел на происходящее поверх своих очков и укоризненно качал головой:
— Что делают революционеры проклятые!? Довели до ручки Россию-матушку, теперь вот уже педерасты рвутся к власти и кричат:
— Мало мы вашей кровушки попили, хотим поболе.
Алексей Костенко не принимал участия в этих словесных баталиях. Он хотел только одного, не опуститься до уровня Горюнова, не стать шестеркой, а если суждено, то принять смерть достойно.
Выйдя в предбанник, они переоделись в новое белье, чистое солдатское обмундирование, валенки, полушубки. Всем выдали по пачке папирос. До аэродрома их везли в холодном грузовике, с натянутым тентом. В кабине машины сидел незнакомый лейтенант с хмурым обветренным лицом. В кузове по краям бортов уселись двое красноармейцев, с винтовками.
— Ну вот, только вышли за ворота, и уже опять охрана,- невесело заметил Мильштейн.
— А кто тебе сказал, что ты вышел из лагеря, — тут же сцепился с ним Арсеньев. - Вся наша жизнь как раз и есть настоящий лагерь, сначала детский сад, потом школа, армия, тюрьма… Везде ходим строем, по команде голосуем за и против.
Комдив Рябушинский не дал разгореться спору, властно приказал:
— А ну прекратить разговорчики, а то из-за ваших языков все сейчас обратно по своим баракам пойдем, разбазарились, как бабы.
Все, точно по команде потянулись за папиросами. Красноармейцы не обращали на них внимания. Один дремал, подняв воротник полушубка и зажав между ног винтовку, другой чему-то улыбался, глядя на убегающую из под машины заснеженную дорогу.
На аэродроме их уже ждал военный транспортный самолет, несколько красноармейцев грузили в него какие-то ящики. Хмурый лейтенант передал пакет с документами капитану госбезопасности, наблюдавшему за погрузкой. Козырнув, лейтенант укатил на доставившем их грузовике. В самолет, кроме них забрались двое солдат, но уже не с винтовками, а с автоматами, капитан, принявший дела и моложавый майор, который, судя по всему был здесь старшим. Все расселись на ящиках. В самолете воняло бензином и одного из солдат постоянно укачивало. Зеленый от подступающей тошноты, он сглатывал набегающую слюну, опасливо косясь в сторону майора. Завернувшись в полушубок и привалившись к вибрирующей стенке самолета Костенко задремал, не обращая внимания на болтанку и воздушные ямы. Потом была дозаправка горючим на каком- то заснеженном аэродроме. Снова ровный и монотонный гул моторов.
Через несколько часов кто-то произнес — Москва. Пассажиры прилипли к иллюминаторам, но это была еще не столица. Самолет сделал круг и пошел на посадку. Приземлились они на одном из подмосковных аэродромов, у взлетной полосы уже стояли две черные «эмки».
С аэродрома их доставили на гарнизонную гауптвахту. Несмотря на поздний час всех накормили горячим ужином, развели по комнатам для комсостава. В каждой комнате стояло по две солдатских кровати, застеленных белыми простынями, тумбочки, стол, большое зеркало. Засыпая, Алексей подумал, что когда ехали по ночным улицам не было видно привычных московских огней. Город жил в военном режиме, соблюдая светомаскировку.
Но заснуть ему не дали, пришел радостный, возбужденный Рябушинский, присел на кровать:
— Алексей, а ведь живем! Я так думаю, что еще и повоюем. Веришь, до последней минуты не был уверен, что вырвались из этого ада. А теперь вижу, что самое страшное уже позади. Лешка! Нам поверили, значит скоро снова будем бить фашистских гадов. Четыре года я каждый день, и каждую ночь думал об этом. Пусть дают хоть полк, хоть батальон, роту, зубами буду рвать гадов, как в Испании.
Костенко нарочито зевнул:
— Я вам рекомендую пойти спать, Андрей Петрович. Думаю, что завтра у всех будет трудный день и советую хорошо к нему подготовиться. Мне кажется, что если мы даже и вырвались из лагеря, нам будет ничуть не легче, чем прежде. Рябушинский обиделся, вскочил с кровати и ушел в свою комнату, рассерженно стуча каблуками. Лежавший в углу Мильштейн подал голос:
— Зря вы так с Андреем Петровичем, он человек искренний, говорит то, что на сердце. В свое время именно за это и пострадал. А уж того, что на допросах перенес, это не каждый вынести сможет. Следователи пальцы дверями ломали, спать не давали, зубы напильником стачивали, стулья на голове ломали, но все выдержал ничего не подписал, и никого за собой не потянул. Может быть, это упорство спасло тех, кто сейчас врага бьет.
Костенко сделал вид, что спит. Мильштейн еще долго что-то шептал, но он не слышал. Глядя в зарешеченное окно на холодные московские звезды. Алексей сцепил зубы, чтобы не закричать и не заплакать от запоздалого страха:
— Господи, я ведь вернулся почти с того света.
Утро началось со звонка будильника. После завтрака вместе с сержантом госбезопасности пришел старик- портной в очках с толстыми стеклами и портняжным метром.
Не задавая лишних вопросов он обмерил грудь, рост, талию записал все в толстую дермантиновую тетрадь. Сержант выдал каждому по пачке Казбека. Арсеньев не удержался и здесь. Едко заметил:
— Наша ценность возрастает с каждым днем, вчера курили Беломор, сегодня Казбек, не исключено, что завтра нам будут давать уже Герцеговину-Флор. Рябушинский резко оборвал его:
— Не исключено, что с таким настроением ты очень скоро будешь опять выпрашивать у блатных закрутку махорки.
Все сделали вид, что не заметили ссоры. Уже после обеда привезли новую форму. Алексей расправил перед зеркалом складки под портупеей. Из зеркала на него смотрело чужое, но страшно знакомое лицо, с посеребренными висками и упрямой складкой у рта.
Вечером привезли парикмахера, он постриг и побрил Костенко, побрызгал на него «Шипром», улыбнулся, оставшись доволен своей работой. Алексей прикрыв глаза оставался сидеть в кресле. Давно уже забытый запах одеколона, щелканье ножниц растревожили сердце. Неожиданно стало страшно, от чувства, что это лишь сон и ощущения близости пропасти.
Костенко встал, одернул гимнастерку, кивком головы поблагодарил мастера.
С улицы донесся гудок машины. Появился тот же сержант, что привозил закройщика.
— Машина пришла, — сказал он.
Сержант проводил к машине, предупредительно приоткрыл заднюю дверь. «Эмка» мягко урча мотором по непривычно тихим и пустым московским улицам, выхватывая светом фар серые стены домов, заснеженую дорогу, столбы фонарей. Автомобиль остановился у подъезда серого монолитного здания с множеством окон-бойниц. Наркомат обороны, Главное политуправление.
Сопровождавший предъявил охране пропуск, провел в здание. Несмотря на поздний час в управлении шла работа. Стрекотали пишущие машинки, по коридорам сновали люди в военной форме.
Дежурный офицер проводил Костенко в приемную представителя Ставки Верховного. Здесь в напряженном ожидании сидели несколько генералов и полковников. Стояла звенящая, напряженная тишина — лишь было слышно как одышливо свистят легкие тучного полковника в соседнем кресле.
