Антанас Шкема - Белый саван
Порядок. Мои глаза — это бинокль, в который все видишь наоборот. Мир отделяется и делается четче. Я могу заставить камень петь о весне. Могу приказать тюльпанам исполнить григорианский хорал. И пускай на крыше небоскреба в лунном свете стоит Антанас и крестится, потому что два смиренных домовых, оборванных и улыбающихся, уже ведут к нему литовскую утопленницу. «Святой Антанас, подари нам обоим штанишки, ведь ты же святой». И пускай в таверне у Стевенса Стевенсона соберутся все мои друзья детства: девочка, что велела мне помочиться в деревянную плошку (мы играли в гостей, которые пьют чай), паренек (с ним мы лупили палкой по телеграфным столбам), все мои возлюбленные — их приведут три старшие жены из моего гарема: Йоне, Женя, Эляна.
И Христос. Мы встретим Его с почестями. Падем ниц и будем целовать край Его плаща. И Стевенс всем нальет самого дорогого шотландского виски, зная, что бутылку никогда не опорожнить. И мы споем псалом. О детстве, о жизни, о смерти. И Христос призовет своего конкурента Будду. «Очень хорошо, — скажет Будда. — Я — свободный и просвещенный дух. А Ты — Сын Божий. И я выпью с Тобой, хотя за это меня станут мучить кошмары в нирване». И Христос ладонью коснется лба Будды и скажет: «Нет, они не будут мучить тебя. Пребывай в покое, Будда». И Христос станет служить Будде, ибо тот заговорил раньше.
Порядок. Я вместил в себя свою вселенную. Прошлое, настоящее, будущее. Но я не сверхчеловек. Я — человек, запеленутый в грязный ситцевый фартук. Человечек, который готов к исповеди. И я не стану обращать внимание на запатентованную реальность. Не буду бояться auto da fe. Пускай ведут меня босого, в желтой рубахе, с крестом, пускай повесят мне на шею тяжелые вериги, а в руку сунут желтую свечу. Я верю: инквизиция вечности сжалится надо мной, и ее приговор будет иной, нежели тот, что вынесли Джордано Бруно:
«Умертвить милосердно. Без пролития крови. Сжечь живым».
Порядок.
Болота тоже могут поражать своей красотой. Когда утреннее солнце раскачивается на гребне ельника. Когда из мелких болотец в глубокое небо летят заревые стрелы, и эти стрелы мечут болотные призраки, болотные духи, затеявшие веселье. Когда по краям болот, на кочках, машут головками астенические ромашки, бедные больные девочки, которые поправляются весной. Когда пестрота рябых крыльев у чибисов заставляет тебя вскочить на подоконник, усесться там, болтая ногами, и посвистывать. Когда маневрирующий паровоз аукает, как ребенок, играющий в прятки, и колокола костела висят тут же на телеграфных столбах и гудят, гудят, невидимые. Их удары сотрясают зеленеющую землю, и земля исходит испарениями.
Гаршве вспомнилась та радость, которую он испытал, когда ночной столик родителей превратил в алтарь. Он придвинул столик к окну, накрыл его чистой скатертью, на ней пестрели лилии и тюльпаны, вышитые матерью. Потом принес белую свечу в глиняном подсвечнике. Облачился в летний отцовский пыльник, на шею повесил полотенце с красной бахромой. И малыш Гаршва затеплил свечку. Тусклое пламя трепетало в залитой солнечным светом комнате. Он воздел руки, совсем как настоящий ксендз у настоящего алтаря, вскинув голову. Христос был тут же, рядом, невидимый, как и колокола. Даже несколько Христосов находилось рядом с ним в комнате. Рябые крылья чибисов, удары колоколов, паровозный гудок, ромашки на кочках, тусклое пламя свечи.
Dominus vobiscum,
— произнес малыш Гаршва.
Et cum spiritu tuo,
— отозвалось эхо.
Gloria, Gloria.
Deo gratias, amen, amen.
Спаситель Господь Всемогущий.
Asperges me, gloria ir confiteor.
Его молитвенником была толстая поваренная книга «Советы повару». Он повторял заученные наизусть латинские слова, чужие и оттого таинственные и прекрасные.
Credo gloria,
Asperges gloria,
Господи.
Confiteor gloria,
Et cum spiritu tuo.
Amen,
Dominus vobiscum.
Amen,
Kurie eleison.
Christe eleison,
Amen.
И когда малышу Гаршве не хватило других латинских слов, он включил в молитву то, что пришло на ум.
Христос, услышь меня.
Христос, выслушай меня.
Отец, Бог с небес,
Дух Святой,
Господи.
Credo gloria,
Confiteor gloria
Amen.
Et cum spiritu tuoooo… —
пропел он. Но молитвы малышу Гаршве показалось мало. Он сбросил отцовский плащ, задул свечу, обмотал горло полотенцем, еще выше задрал голову и затянул во весь голос:
Летит сокол яя-а-а-а-асный над зеленым лесо-о-о-ом…
Паланга. Тихий дачный городок. Широкое побережье, желтый песок, по этому побережью бродил поэт Майронис. Кривые сосенки, дальние родственницы туи, по коре стекала желтая смола, и в ней навечно застывали угодившие в ловушку насекомые. Неподвижная речушка Ронже. Деревянные виллы и домики, окрещенные виллами. Посыпанные гравием дорожки. Местный Лурд из искусственных скал с вездесущими фотографами. Курзал, оставшийся еще с царских времен. По вечерам там танцевали, здесь же выбирали королей сезона, зачастую какого-нибудь актера, учителя танцев или борца. Прибрежный ресторан, ступеньки которого лизали волны, оставляя пену, и где за столиками сидели, подперев подбородок, писатели, художники, парочки и просто одинокие посетители. Уже порядком обшарпанный дворец графов Тышкевичей, гордый своей стариной, пунцовыми розами и статуей Христа, благословляющего эти розы. Деревянная эстрада в сосновом лесу, где военный духовой оркестр играл роpouri из «Травиаты», «Персидскую ярмарку» или необычайно воинственные марши. Компоновкой репертуара занимался краснощекий, с округлым пузцом дирижер, любивший шутки, женщин и водку. Часовня на горе Бируте; несколько сосен на Шведской горке. Знакомые до мелочей места; каждое лето все то же самое, и каждое лето одни и те же отдыхающие, истосковавшись по заветным уголкам, прибывают сюда. И солнце тихими вечерами разрезает ленту горизонта, окрашивая все вокруг кровью, как и должно быть в тихие закатные вечера. И лунная дорожка, протянувшаяся ночью туда, за море, в страну, где когда-то жили желтоволосые и бородатые викинги. И приглушенный ропот моря, и его грозный шум. И, само собой разумеется, звезды, они те же самые, и ими подолгу любуются обнявшиеся парочки. И песок. На берегу, на дорожках. Его мы вытряхиваем из нашей обуви, смываем с тела, смахиваем, сухой и влажный, желтый и рыжий палангский песок. Миллиарды песчинок, их так хотелось увезти с собой в город, чтобы не забыть этот приветный дачный уголок на севере Европы. Чтобы не забыть Палангу. И — мост.
То самое лето, когда Гаршва говорил свою проповедь, пел, танцевал, наблюдал за деревом, — оно плыло, огибая выступ моста-пирса. Это был финишный круг. На мосту пестрели халаты, купальные костюмы, ленты в волосах у девушек, резиновые шапочки, искрились глаза. Солнце пылало над головой. Вчера разразилась буря, и хотя ветер улегся, громадные волны протискивались между выщербленными деревянными опорами и, пенясь, разбивались сначала здесь, а затем, немного усмиренные, катились наискосок, прямо к женскому пляжу. Гаршва бросил взгляд в открытое море. Было больно смотреть на сияние морской пены. Горизонт отодвигался в сторону Швеции. Далекие, едва различимые волны исчезали в небесах. Гаршва хотел повернуться, но тут услышал девичьи голоса и остался стоять, глядя на бурлящую воду, на норовистое желание волн во что бы то ни стало обглодать деревянные столбы-опоры у этого моста.
— Гаршва не выиграет, — произнес высокий голос.
— Очень уж он тощий.
— Ага, — согласился низкий голос.
— Выиграет Мажейка. Гаршва придет вторым или третьим.
— Я лично считаю, Гаршва не выдержит, когда обогнет выступ, ему придется плыть против волн, — резюмировал низкий голос.
Гаршва повернул голову. Две светловолосые девушки, загорелые и дерзкие блеском своих белых зубов, стояли совсем неподалеку. Две высокие девицы, гордые тем, что у них упругое и привлекательное тело, — одним словом, знающие себе цену. Гаршва прошел мимо них, выпятив грудь.
— Еще и воображает! — услышал он позади себя низкий голос.
Опершись о перила, его ждал Мажейка. Победитель трех сезонов. Типичный пловец с широкой грудью, с бицепсами на руках, с мускулистыми ногами, спиной. Его рыжие волосы выгорели на солнце, нос с горбинкой торчал как-то воинственно, щетинки бровей, квадратный подбородок, черный янтарь в серебряном перстне. На деревянном настиле сидел и массажировал свои ноги третий участник. Красивый, темноволосый парень. Пропорционально сложенный, литой, его мускулы прятались под слоем молодого жирка.
— Приготовиться! — крикнул судья.
Вся троица построилась. Выстрел, и они прыгнули в волны. Гаршва использовал еще неизвестный его конкурентам стиль и поплыл кролем. Они плыли со стороны моря, выступ моста торчал параллельно берегу. Это давало возможность плыть кролем. Нужно только нырнуть в очередную волну и постараться, чтобы тебя не отнесло к опорам и не ударило о столб. Соперники Гаршвы плыли баттерфляем, но он моментально достиг выступа моста, на одном дыхании прошел вдоль него до конца, развернулся и поплыл в обратном направлении. Тут началась настоящая борьба. Кроль больше не годился. Надо было плыть навстречу волнам, а они безжалостно оттесняли тебя к пляжу.
