Александр Хьелланн - Яд
Но ничего, — завтра утром все войдет в свою колею. А что касается факта, то тут ничего не поделаешь. Все случившееся — неизбежно. А все неизбежное надлежит принимать с чувством достоинства. Впрочем, он согласен извиниться перед женой и чем-нибудь искупить свою вину. Но все это можно будет сделать завтра — спокойно, с известной дозой шутливости и не теряя своего достоинства. Все это придет к завтрашнему утру.
Профессор Левдал погасил лампу. Хотелось бы скорей заснуть. Но, как назло, заснуть не удавалось. С каждой минутой сон все дальше уходил от него. Нервное возбуждение усиливалось. Стало непомерно жарко. Ухо улавливало каждый малейший шорох. Казалось, что тихая городская ночь за окном наполнилась шумом шагов и звоном.
И вдруг, в глубоком мраке, какой-то страх охватил профессора. Этот страх принял фантастические очертания и все ближе и ближе подступал к нему, становясь все ужаснее и мучительнее. То и дело он зажигал спичку: ему казалось, что он пролежал в темноте четверть часа, — на самом деле прошло лишь пять минут.
Где же Венке? Уже более половины двенадцатого! Теперь ясно, что случилось что-то ужасное.
Их последний разговор, ее крик и его бегство, чтоб не длить разговора, — все сейчас предстало перед ним во всей реальности.
Ах, эти восторженные натуры! Эта ее вспыльчивость и подчас бесцеремонность! Чего только ей не придет в голову! Ну, где она сейчас? Быть может, бесцельно бродит по пустынным ночным улицам. А быть может, волны залива уже прибили ее тело к крутым скалам.
У профессора закружилась голова. Он сел в постели и зажег свечку. Он пробовал говорить сам с собой тоном врача, который успокаивает тяжелобольного пациента. Но это не помогало.
Наконец послышались шаги на лестнице. Это была Венке.
Профессор тотчас же погасил свечу, улегся и принялся глубоко и мерно дышать, словно он спал уже давно. В душе он чувствовал бесконечное облегчение и теперь даже посмеивался над своим недавним страхом.
Фру Венке вошла в комнату, зажгла свет и сбросила с себя платье. При этом она внимательно поглядывала на мужа, который, казалось, крепко и спокойно спал.
С большой осторожностью Венке положила свою руку на связку ключей, которая лежала на ночном столике возле мужа. Стараясь не звякнуть ни одним ключом, она взяла эту связку, взяла лампу и вышла из комнаты.
Муж заметил, что Венке куда-то вышла, но сейчас ему не хотелось ни о чем думать. Все его заботы исчезли — жена дома, и завтра все окончательно выяснится. Измученный волнениями дня, он теперь спокойно дремал и сам не заметил, как сладко и крепко заснул.
Часа через два или три он проснулся и не без страха увидел, что постель его жены пуста и холодна. Он снова зажег свечу, торопливо огляделся, прислушался. Все было тихо. Часы показывали четвертый час. Снятое платье Венке по-прежнему лежало на стуле.
Сердце профессора Левдала сжалось и замерло. Ему стало ясно, что все-таки произошло что-то ужасное. Профессор взял себя в руки и призвал на помощь все свое душевное спокойствие, столь свойственное его натуре и дополнительно развитое его профессией.
Полуодетый, со свечой в руках, он вышел из спальни, чтобы поискать жену.
Он сразу заметил свет в своем кабинете, дверь которого была приоткрыта. Несколько мгновений он не решался шагнуть в свой кабинет, так как он теперь с точностью знал, что́ там случилось. Подсвечник в его руке дрожал, и профессор сделал усилие, чтобы он не выскользнул на пол.
В большом кресле в окаменевшей позе лежала фру Венке. Свеча на столе почти догорела. В руке фру Венке был судорожно сжат небольшой пузырек, который обычно находился под замком в аптечке профессора.
Профессор Левдал поставил подсвечник на стол и хотел было броситься к умершей жене, но тут одна мысль поразила его. Он подумал о том, что нужно что-то сделать, чтобы, по возможности, скрыть от людей случившееся. Эта мысль сделала профессора холодным и сильным. Пришел момент, когда надлежало быть мужчиной.
Усилием воли профессор подавил все лишние чувства. Он подошел к жене и приложил к ее губам зеркало. Впрочем, он и без зеркала знал, что смерть последовала мгновенно, — ведь пузырек был пуст.
Профессор приподнял свечу, чтобы отыскать на полу пробку от опорожненного флакона. Этот флакон с пробкой он поставил в свой аптечный шкафчик и закрыл его на замок. И связку ключей спрятал в карман.
Затем профессор, отвернув лицо в сторону, наклонился над фру Венке, поднял ее на руки и понес через комнаты в спальню.
В спальне он зажег все свечи и огляделся вокруг. Теперь, кажется, можно было позвать служанок. Но, конечно, Абрахама пока тревожить не следует.
Одна из прибежавших служанок тотчас же вышла из дома, чтобы скорей привести районного врача господина Бентсена — фру Венке заболела, тяжко заболела, даже, может быть, она при смерти.
Когда профессор снова остался один, он опять подошел к своей аптечке и кое-что достал из нее.
Прибывшего Бентсена профессор встретил в коридоре и сказал:
— Все уже свершилось, милый друг! Ничего уже нельзя сделать… Паралич сердца… И совершенно внезапно.
Бентсен, крепко пожав руку профессора, сказал ему:
— Бедный друг, неужели я запоздал, чтобы помочь тебе?
Левдал ответил:
— Нет, не ты, а я в некотором роде запоздал со своей помощью. Понимаешь, я уже спал. Она легла позже меня. А сердечный припадок начался у нее внезапно и тихо. Когда я проснулся, она была без сознания и уже умирала.
Профессор Левдал говорил торопливо и обстоятельно, как убийца, который желает придать своим словам полную искренность.
Доктор Бентсен, склонившись над умершей, с удивлением спросил:
— Ты, кажется, давал ей мускус?
— Да, что мне было делать?.. Охваченный отчаянием, совершенно одинокий, я растерялся и схватил то, что у меня было под рукой. Впрочем, она была уже несомненно, мертва, когда я сделал попытку влить мускус ей в рот… Ах, я всегда боялся за ее сердце! Но кто мог думать, что так все кончится?!
Бентсен положил руку на его плечо.
— Будь мужчиной, Левдал! — сказал он. — Мы с тобой немало видели в жизни людского горя. И поэтому надо быть в особенности сильным, когда это горе поражает и нас. Впрочем, я вижу, что ты держишь себя в руках, и ты, слава богу, знаешь, где и в чем ты можешь сыскать истинное утешение.
В обычное время доктор Бентсен постоянно бранился либо рассказывал скабрезные анекдоты, но при исключительных условиях его уста всегда произносили какие-нибудь божественные сентенции.
Попрощавшись, Бентсен ушел, и когда дверь за ним закрылась, профессор Левдал почти что рухнул на постель. Да, положение было спасено, все наихудшее скрыто, но силы оставили его, и душа, казалось, совсем надломилась. Лежа в постели рядом с мертвой, он застонал, как от боли.
Вот так, значит, закончилась его супружеская жизнь. Для него она была длительной борьбой, в которой он постоянно проигрывал. Но, в сущности, он и на этот раз проиграл.
Он боролся, чтобы завоевать свою жену, но завоевать не любовью. Она должна была признать его авторитет и полностью склониться перед его мировоззрением.
Тщеславие Карстена Левдала было основой его характера. Все, с чем он встречался в жизни, так или иначе питало это его тщеславие. И только одна Венке постоянно третировала его и не хотела склониться перед ним.
И чем лучше супруги в совместной жизни узнавали друг друга, тем яснее становилось Левдалу: остается все меньше и меньше надежд на то, что она с восторгом подчинится ему. Это, впрочем, не мешало ему с еще большей энергией добиваться победы.
Ведь рано или поздно с полной очевидностью и для нее станет ясно, что она не может обойтись без его руководства. И все ее восторженные идеи окажутся тем, что они и есть на самом деле, — окажутся пустыми и громкими фразами.
И все же Венке импонировала ему. Его подавляли и приводили в смущение ее непримиримость и смелость, ее твердый и пронзительный взор, который нередко останавливался на профессоре, когда он, непринужденно болтая в кругу гостей, несколько отклонялся от истины. Профессора особенно раздражало, что ему никогда не удавалось заронить ей в душу неуверенность и сомнение.
Только в одном пункте он одержал победу над ней — это в борьбе за Абрахама. Но одновременно с этим событием произошло нечто иное, и даже наихудшее, что несло с собой полное поражение.
Тут была его тайна, которую он тщательно от всех скрывал. В глубине своей души он был ревнив, чрезвычайно ревнив. Но так же как его тщеславие никогда не становилось хвастовством, так и его ревность никогда не проявлялась в горячности или же в опрометчивых поступках.
Он всегда помнил слова, которые где-то вычитал в юности: ревнивый муж смешон всегда, но он особенно смешон, когда бросается на виновных с кинжалом.
