Юрий Калещук - Непрочитанные письма
— Все?! — возмутился человечек. — Я думал, его из штанов вырезать придется! Промерз насквозь.
— Конечно, не все, — с ухмылкой сказал Мишаня. — Вмазал я. Потом в контору пошел. Зачем, не знаю.
— Я тебе, Миша, говорил — не ходи, — с обидой сказал волосатый человечек. — Не послушал...
— Ладно, где наша не пропадала, — махнул рукой Мишаня. — Вот так-то, бичара. Значит, тебе на тринадцатый? Что ж, поедем на тринадцатый.
Метель усилилась, и ничего я не видел, кроме пляшущей полоски волн, ничего — ни аэропорта, ни нашей десятки; ровно гудел двигатель, посапывал человечек, уткнувшись мне в плечо, Мишаня вел машину вдоль изменчивой кромки накатывающего слева прибоя, в ветровое стекло со скрипом бил снег, и внезапно в снежной пелене над серой пеной моря мелькнула одинокая тень большой птицы.
— Я думал, птицы уже давно улетели...
— Улетели, — сказал Мишаня. — Только халеи остались. Они долго не улетают. Я даже не знаю, когда они улетают. Бродяги!
— А в Тюмени, наверное, арбузы еще продают.
— Ага. Узбеки. Хорошие у них арбузы!
Машина свернула вправо, пересекла хрустящее русло Какой-То-Яхи, потом Еще-Какой-То-Яхи, — теперь до тринадцатого было недалеко, я помнил это. Тринадцатый был рядом, но я не видел его.
— А на Севере, Петро как-то говорил, месяцы по-своему называются. Не июнь или там июль — а месяц вскрытия реки, месяц мелеющих рек. Есть даже месяц улетающих птиц...
— Да, сентябрь.
— Сентябрь? Уже октябрь давно. — Мишаня вздохнул. — А на тринадцатом у них скорее всего так было: они на вира шли после проработки. Ну, и не долили скважину вовремя. И пошло бросать — трубы, породу... Сначала газ с водой, теперь — чистый газ. Рев над устьем стоит — жуткий.
— Как в аду, — сказал человечек.
— И везде-то ты побывал, — снова вздохнул Мишаня.
Он взял еще правее, сбросил ход, и тут я увидел балки, беспорядочно прилепившиеся друг к другу. На одном из них белела какая-то бумажка.
— Приехали, — сказал Мишаня. — В натуре. — Он протянул мне руку и тихо добавил: — Только ты к устью не ходи, понял?
— Ладно тебе.
Метрах в пятидесяти от устья путь к буровой преграждала веревка с нацепленными на нее красными флажками. Дальше — запретная зона. Вышку было видно плохо. Заметно только, что свечи на подсвечнике развалило, приемный мост оторван, «утки» над превентором не было, таль-блока не было, трапы висели косо и никуда не вели. Отовсюду торчали согнутые, искалеченные трубы, разорванные элеваторы, переводники, запеченные в растворе. Опрокинутый пожарный щит, втоптанный в грязный снег, довершал картину разгрома.
Я решил вернуться. Подходя к балку с надписью «Штаб», заметил, как из дверей его вышел злой старик с пятнистым лицом, в танковом шлемофоне, держа черенок лопаты в руке.
— Это почему же, — сказал он визгливым, каким-то вздорным голосом, — это почему же никто не выгнал вас с буровой к чертовой матери?! Вы что — флажков не видели?
Я сказал, что видел и за флажки не ходил.
— Ну, это я еще выясню, — недоверчиво сказал старик-— Я еще все тут выясню! — И, чертыхаясь, вразвалку побрел на буровую.
В балке сидели четверо: первый мурлыкал песню, второй кутался в полушубок, сидя у раскаленного «козла», двое других были молоды, держались особняком. Один из них, добродушный верзила, лениво задирал приятеля.
— Давай сделаем вот что, — предлагал он. — Сейчас старик вернется, и я скажу: «Пошли, Леня, по сигарете выкурим над устьем!» А?
— Оставь, — морщился Леня и хлюпал красным распухшим носом. — Оставь, Слава...
— Куда же пропал этот старик? — раздраженно сказал человек, кутавшийся в полушубок.
— Найдется, — беспечно отозвался добродушный верзила.
— А вы все еще здесь, Саркисян? — сказал старик с порога. Нервное мурлыкание прекратилось. — Вы все еще здесь, а в столовой по-прежнему нет теплой воды в умывальниках! Я когда вам сказал, чтобы сделали кипятильник? Когда?
— Нихрома нет...
— Да я сам! — закричал старик. — Пойду! На ваш! Склад! И найду! Нихром! Сто метров! Тысячу! Вы! Что! Совсем! Ополоумели!
Саркисяна как ветром сдуло.
— Теперь с вами, товарищ заместитель начальника экспедиции, — длинно и старательно выговорил старик, обращаясь к человеку, кутавшемуся в полушубок. — И вы тоже послушайте, товарищи молодые специалисты. Причина выброса: недолив скважины при подъеме инструмента. Элементарное разгильдяйство! Да, вахта несет ответственность. Растерялись. Не сумели навернуть обратный клапан. Но почему не сумели? Почему? — Старик посмотрел на человека в полушубке и отчеканил: — Потому что в экспедиции полный развал трудовой и технологической дисциплины, помноженный на разгильдяйство руководства! Нет, вы подумайте только: экспедиция бурит одновременно две скважины на коварных малоизученных площадях — и вы держите только два противовыбросовых устройства! Только два превентора! Ни одного запасного! Вы понимаете? Вот сейчас мы старый превентор снимем — его разбило породой — это металлолом. Надо ставить другой. Где взять? Ждать самолета из Тюмени? Сколько ждать?
— Мы уже... — начал человек в полушубке.
— Вы уже! Вы уже с седьмого номера превентор снимать хотели, но ведь это тоже не дело, там пласты вскрыты. Это все равно, что одним пальцем две дырки затыкать, уж простите старика за грубость. Так что ничего другого не остается — будем сидеть и ждать.
Старик раздраженно плюхнулся на скамью и протянул руку к дымящейся кружке с чаем.
Я давно слышал о нем. Николай Иванович Григорьев, руководитель специальной бригады по ликвидации нефтяных и газовых выбросов, — кто на Севере не слыхал о нем! Человек решительный, неукротимый, независимый, прославленный мастер, о нем ходили легенды.
— Николай Иванович, — снова раздался голос из-под полушубка. — Мы уже связались с Тюменью. Скоро должны превентор привезти...
— Послушайте, — устало сказал Григорьев. — Ну, почему у вас всегда так: идти на охоту — собак кормить? Разве дурацкая история с плашками на десятом номере ничему вас не научила?
— Не было у нас плашек. Нигде их не было.
— Да я бы у вас полтонны снегу сейчас попросил — вы бы сказали, что нету. Будет врать, — усмехнулся Григорьев. — Это в Тюмени ко мне ваши прибежали, давай клянчить: «Выручай, Николай Иванович! Плашек двенадцать на четыре у нас нет!» А я им: «Врете. У вас пять комплектов этих плашек, я даже знаю, на каких полках они лежат». Не верят. Поехал с ними на ваш склад, нашел... Может, и здесь на складе пошарить? Вы под горячую руку много чего нахватали. Может, и превентор запасной где-нибудь здесь зарыт? А?
— Нету превентора...
— Знаю, что нету, — вздохнул Григорьев. Потом вдруг пронзительно посмотрел на меня и сказал: — Вы бы хоть представились, а? Хоть и не лазили вы за флажки — это я проверил, но все равно: посторонним здесь делать нечего.
Я показал редакционное удостоверение.
— Ладно, садитесь чай пить... Мне этот, — Григорьев мотнул головой в сторону полушубка, — уже сказал, что здесь корреспондент и что его надо гнать с выброса в первую очередь.
— Это за что мне такая честь?
— Да, говорит, давно он уже тут, в экспедиции. Может, чего и понимает... А я думаю: зачем гнать? Все равно про романтику писать будет. Корреспонденты — это же такой народ. Им разгильдяйство показываешь — а они говорят: романтика. Им показываешь неумение организовать работу, наладить быт для людей, а они говорят: романтика.
— Всяко бывает, — заметил добродушный верзила.
— Быва-а-ает... Ты вот что, Подшибякин, — сказал Григорьев. — Зови вахту. Инструктаж проведем.
«Подшибякин, — подумал я. — Ну, конечно: Подшибякин. Сын Василия Тихоновича, начальника Уренгойской нефтеразведки».
— Нэ удалос Артому устроит брата в дэпо, — меланхолично сообщил бурильщик вахты, которую привел Подшибякин.
— Зульфир? — спросил я.
— Зулфир.
— Привет от Шикова.
— Ты с сэдмого? Да? — обрадованно спросил Зульфир. — Ну, как там наш Шиков? Ха-а-ароший помбур был...
Григорьев встал, каждому пытливо заглянул в лицо, сказал:
— Наша задача — снять с устья старый превентор. Когда превентор заменим, пустим газ через отводы — тогда выброс станет управляемым и можно будет приступить к спокойной и планомерной работе по ликвидации аварии.
Он коротко и толково объяснил, кто и что должен делать, и добавил:
— У устья будут работать только добровольцы. Ясно? Кто согласен — давайте к столу, распишитесь вот здесь.
Все шагнули к столу.
Когда я расписывался под инструкцией, Григорьев насмешливо пробормотал:
— Ладно. Черт с вами. Думаю, за три месяца помбурства вы, товарищ корреспондент, хоть чему-то научились и не станете совать башку, куда не следует. — И закричал: — Курцы! Давайте накуривайтесь здесь — и с богом!
Подшибякин подмигнул красноносому парню и снова шепнул: «Может, у самого устья? А?..»
У самого устья ревело так, что даже наглухо завязанная ушанка, даже вата, которую я, по совету Зульфира, насовал в уши, не помогала — в голове звенело. Над раздрызганным превентором взмывала дрожащая голубоватая струя. «Вот сейчас, — подумал я, — откуда-нибудь с двух тысяч вынесет маленький камешек, песчинку даже, песчинка чиркнет об крышку этой кастрюли — и метров на сто пятьдесят взовьется факел. Красивый такой факелок. Далеко видно будет». На Варь-Егане, два года назад, я видел, что остается от буровой после газового выброса с пожаром. Да ничего не остается. Даже площадки, на которой стояла буровая, не осталось — был кратер диаметром метров в сто, наполненный горячей водой, из которого равномерно выплюхивал грязно-серый фонтан и взмывал к небу столб огня.
