Андрей Добрынин - Избранные письма о куртуазном маньеризме
В довершение всех моих подозрений Смирнов (такова фамилия издателя) посвятил меня в свои планы создать специальный журнал для графоманов. Замысел Смирнова заключался в том, чтобы всякий желающий, приславший на адрес журнала установленную сумму, получал право опубликовать в нем определенное количество страниц поэтического либо прозаического бреда (помню, меня удивило намерение Смирнова за стихи брать дороже). У графоманов есть общая характерная черта: несмотря на их убежденность в собственной талантливости, они постоянно стремятся создать такую ситуацию, при которой их публиковали бы автоматически. Хотя основной сферой деятельности Смирнова являлось, по его словам, строительство жилья на кооперативных началах, дававшее ему, похоже, немалый доход, я все–таки заподозрил, что большую часть объема нового журнала будут занимать произведения его основателя — слишком уж ярко выраженным типом являлся Смирнов. Однако по природной человеческой слабости, заставляющей нас всегда надеяться на лучшее (хотя куда вернее противоположный взгляд на вещи), я выкинул из головы все опасения и распрощался с издателем, преисполненный самых дружеских чувств: долго тряс ему руку, заверял в нашей неизменной преданности и в том, что история его не забудет. Смирнов смущенно отмахивался, но его улыбка сияла самодовольством. «Ну пусть он что–то сделает по–своему, — думал я, — пусть даже что–то испортит, но ведь со стихами–то он ничего не сможет сделать, а они сами скажут все за себя». Увы! Несчастный, как я заблуждался!
Смирнов, как и обещал, регулярно докладывал мне о ходе подготовки книги и вообще, судя по всему, держал это дело под неусыпным контролем. По его расчетам, которыми он со мною поделился, книга должна была составить имя новому издательству. Против этого при всей своей скромности я ничего не смог возразить. Он сделал также ряд достаточно невинных замечаний — о необходимости несколько сократить рукопись, о том, что название ему кажется недостаточно коммерческим, о возникших у него новых идеях по оформлению книги, и т. п. Я отвечал Смирнову в том смысле, что окончательное решение принадлежит ему как издателю и по второстепенным вопросам мы спорить не собираемся, лишь бы стихи — а в книгу вошли исключительно новые, не издававшиеся ранее шедевры, — поскорее увидели свет. И вот наконец пробил долгожданный час: готовый тираж вывезли из типографии на склад, и мы могли ехать в Нижний, дабы подержать в руках наше общее детище, урегулировать денежные вопросы и забрать в Москву потребное количество экземпляров, а заодно и отпраздновать счастливое событие.
Смирнов встречал нас на вокзале. На его лице запечатлелось запомнившееся мне по первому знакомству выражение высокомерия (словно он знал нечто такое, чего нам знать не дано), смешанное с выражением настороженности, как будто он ожидал от нас какого–то подвоха. Мы направились в смирновское издательство «Вентус», снедаемые понятным нетерпением. Нижний Новгород при коммунистическом режиме разрастался совершенно хаотически, так что при взгляде на его нынешнюю карту у самой мудрости от изумления отвиснет челюсть. В результате перемещения по Нижнему на общественном транспорте представляют собой сущую пытку, особенно если накануне человек на радостях основательно выпил, как счел возможным поступить я. В отвратительного вида здании, настоящем шедевре функциональной архитектуры, — вид подобных строений нагоняет глубокое уныние, переходящее в неукротимую жажду разрушения, — в этом здании, которому судьба предназначила стать мавзолеем наших надежд, мы поднялись на второй этаж и познакомились с коллективом издательства, состоявшим из машинистки со взглядом настолько бойким, словно она примеривалась, как бы половчее вытянуть у посетителей кошелек из кармана, и редакторши, взиравшей на мир безжизненными глазами мороженой наваги. Нам подали бездарно заваренный переслащенный чай, и Смирнов с видом торжествующим и загадочным водрузил на стол початую пачку экземпляров долгожданного сборника. Уже одно оформление книги способно было вызвать разлитие желчи у человека, наделенного художественным вкусом: проигнорировав наши ясно выраженные пожелания, Смирнов велел изобразить на обложке то, что его пещерному сознанию представлялось, видимо, квинтэссенцией курпгуазности, а именно — обнаженную желтоволосую бабищу, до того дебелую, что очертания ее тела расплывались и сливались с линючими тонами обложки. Бабища лежала среди какой–то чахлой растительности и тупо ухмылялась. Мысленно призвав себя к спокойствию, я раскрыл книжку, нашел свой раздел, погрузился в чтение и вдруг почувствовал, что у меня останавливается сердце. Когда я очнулся, то увидел, что Пеленягрэ неподвижно сидит на стуле, устремив неподвижный взгляд в пространство, руки его безжизненно свисают вдоль туловища, а выпавшая из разжавшихся пальцев книжка лежит на полу. Упавший в обморок Степанцов распростерся прямо на редакционном столе, смешав бумаги, и редакторша в панике поливала его водой из графина.
Друг мой, поэтам не привыкать к ударам судьбы, но, по счастью, удары все же обычно касаются самих поэтов, к не любимых созданий их гения, и потому переносятся достаточно спокойно. В нашем же случае все обернулось куда хуже. Смирнов решил вложить в нашу книгу все свои не реализованные дотоле графоманские амбиции и попросту переписал все стихи на свой лад, вставляя собственные пошлые выражения взамен наших, выкидывая сразу по нескольку четверостиший (вот какой смысл вкладывал этот маниак в свои намеки насчет желательности сокращений!), коверкая строки и придумывая новые, неслыханные дотоле слова и обороты. Творя свое черное дело, он, разумеется, не считался ни с размером, ни с рифмой, ни с авторским замыслом, ни просто со здравым смыслом. Как то в обычае у графоманов, он стремился поразить и нас, и будущих читателей смелостью образов и потому вместо невинного выражения «летит, как ворона» писал «летит, как сварена ворона», вместо «через час» писал «через уповод» и т. д. Кстати, слова «уповод» мы не нашли ни в одном словаре; предположительно это профессиональный термин нижегородских строителей, обозначающий полную неопределенность течения созидательного процесса во времени. Например, если к ним обращаются с вопросом, когда же наконец объект будет введен в строй, они таинственно отвечают: «Через уповод». С легкой руки послушниц Ордена, которых слово «уповод» прямо–таки заворожило, оно, это слово, прочно вошло в язык столичной богемы как обозначение человека беспринципного, циничного и бездумно стремящегося к любым плотским утехам. Собственно говоря, человеческого в нем остается уже так мало, а стремление его к низменным радостям столь сильно, что он перестает быть человеком и с большим основанием может причисляться к лику низших демонов как вид, промежуточный между упырями и водяными. «Уповод проклятый», — говорят теперь послушницы про своих недругов.
Всех удивительных творческих находок Смирнова я перечислить не в силах — лучше я вышлю вам книгу. Этот неповторимый литературный памятник, памятник претенциозной бездарности и самоуверенной тупости, можно читать бесконечно. Кстати, вместо предложенного нами названия книги «Триумф непостоянства, или Клиенты Афродиты» Смирнов, конечно же, поставил свое: «Пленники Афродиты». Одно это дает представление о плоскости и обывательском убожестве его мышления. Впрочем, давно замечено, что меру человеческой тупости нельзя выразить словами, равно как невозможно предвидеть ее скачки, повороты и выверты («Нельзя предусмотреть никак Того, что сочинит дурак», — замечает Брант), и потому адресую Вас непосредственно к злополучной книге «Племянники Афродиты», как мы ее называем между собой, сам же перехожу к изложению дальнейших событий.
Куда–то отлучавшийся Смирнов вошел в комнату и самодовольно произнес что–то вроде «Ну как?!» Уже успев прийти в себя, я гадливым движением отшвырнул книжку, откинулся на спинку стула и холодно произнес: «Мне ясно только одно — я этих стихов не писал». Лицо нашего благодетеля выразило крайнюю степень недоумения: он–то был убежден, что мы из тех литературных побирушек, которые готовы снести любые издевательства за возможность напечататься, а высказанная им готовность немедленно выплатить нам три тысячи целковых и вовсе сделает нас его преданными холопами. Мой ледяной тон сразу его отрезвил. «В моем разделе нет ни одного стихотворения, которое не подверглось бы самым нелепым искажениям, — продолжал я. — В других разделах, по–моему, тоже. Вы не пощадили даже стихов Бардодыма, хотя вам следовало бы питать уважение к смерти, если вы уж не питаете уважения к таланту». Туг я заметил, что Пеленягрэ как–то подозрительно оживился, начал бросать жадные взоры на сейф, издавать легкомысленные смешки и отпускать шуточки, резавшие мне слух своими примирительными интонациями. Видимо, архикардинал проголодался, а в таком состоянии этот незаурядный поэт становится, к сожалению, ограниченно вменяемым. Степанцов что–то нечленораздельно мычал: у него на некоторое время отнялась правая сторона тела от пережитого потрясения. Мне пришлось возложить на себя всю тяжесть неприятного разговора и однозначно заявить, что к уродливому детищу Смирнова мы не желаем иметь никакого отношения и его деньги нам не нужны, поскольку в данной ситуации они являются платой за грязное надругательство, совершенное пошлостью над искусством. Оправившись от изумления, Смирнов с величайшим пылом ринулся в спор, упрекая нас в зазнайстве и утверждая, будто от его правки наши стихи только улучшились. При этом он проявил ребяческое свойство цепляться за мелочи и придираться к словам, полнейшее непонимание того, что такое произведение искусства, абсолютное нежелание стать на чужую точку зрения. Последнее порождалось манией величия, которая у него протекала особенно тяжело, как и у всех тех больных, которые ни по своим жизненным свершениям, ни по душевным и умственным качествам не имеют ни малейшего права притязать на величие. «Ну хорошо, если вы не хотите слушать меня, послушайте людей посторонних», — потеряв терпение, сказал я и предложил перенести разговор в особняк, принадлежащий Нижегородскому музыкальному обществу, председатель которого некогда устраивал наши гастроли в Нижнем и с тех пор оставался нашим добрым другом. Уверенность Смирнова в своей правоте носила явно параноидальный характер, и потому он охотно согласился с моим предложением. Пеленягрэ, делая вид, будто не замечает моих гневных взоров, прихватил с собой две пачки книг, посчитав их, должно быть, выморочным имуществом. Мы и Смирнов отправились в музыкальное общество порознь: огорченный издатель пообещал прийти попозже, сославшись на неотложные дела. Свободный промежуток времени я употребил на то, чтобы втолковать Пеленягрэ, опьяненному возможностью получить три тысячи рублей, подлинное значение всего происшедшего. «Из нас, великих поэтов, уже сейчас живущих в вечности, сделали компанию графоманов, — да что там графоманов, просто придурков, бормочущих какую–то лишенную смысла нескладицу. Вы почитайте, что этот психопат сделал с вашим стихотворением «Ужин в Санлисе»! Он отрывает у стихов головы, руки, ноги — лишь бы сделать их хоть в какой–то степени пошлыми. Все его устремления направлены к этой цели, — естественно, что кое в чем он преуспел. И если мы возьмем его три тысячи сребреников, то тем самым как бы одобрим его мерзкие художества. Неужели я для того всю жизнь учился своему делу, чтобы какой–то слабоумный провинциал в одночасье отбросил меня на уровень заурядного бумагомарателя? А что скажут наши друзья?! А наши читатели?! Вы же не собираетесь каждому из 20000 покупателей этой белиберды объяснять, что мы тут ни при чем? Да вам и не удастся ничего доказать, ведь наш меценат, — туг я в сердцах нецензурно выругался, — ведь наш благодетель станет всем демонстрировать вашу расписку в получении его гнусной подачки и утверждать, будто вы с ним находитесь в добром согласии». «Да, деньги — это еще не все. Подумайте о чести, — внезапно ожил Степанцов. — Подумайте о славном имени Пеленягрэ, которое будет безнадежно замарано. Подумайте о ваших потомках! Да и что это за сумма — три тысячи? Просто курам на смех, — и Магистр презрительно сплюнул. — Возможно, ему придется раскошелиться куда посерьезнее». «Это как?» — с надеждой спросил приунывший было Пеленягрэ. «Очень просто, — объяснил Магистр. — Договор мы с ним подписывали? Нет. Стало быть, наши стихи он напечатал самовольно, то есть совершил акт пиратства. Дерзость этого акта усугубляется тем, что он внес в украденные произведения свои дурацкие поправки. На такие дела есть статья». «Правильно! Обычный жулик! Уповод проклятый! — воскликнул Пеленягрэ. — Сто миллионов отступного — на меньшее я не согласен. Читали, как он изуродовал «Ужин в Санлисе»»? «Ну, ста миллионов у него может и не быть», — попытался я урезонить Виктора. «Ничего, продаст квартиру, — неумолимо парировал Пеленягрэ. — Жену пошлет на панель, дети пойдут побираться… Не он первый, не он последний». В результате приведенного разговора Виктор из соглашателя превратился в яростного экстремиста; не сомневаюсь, что если бы ему дали огнестрельное оружие, то участь Смирнова оказалась бы самой печальной. Впрочем, последнему и так трудно позавидовать: бессмертие было у него в руках, но он упустил его, потакая своим беспочвенным амбициям.
