Александр Хьелланн - Эльсе
Кстати, эти поручения, выполнявшиеся всегда в сумерках, носили довольно таинственный характер. Когда Рюмконом выходил из дому, его длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, странно оттопыривалось; когда же он, уже опять довольно стройный, возвращался домой, сестра, словно ястреб, набрасывалась на него, прежде чем кто-нибудь успевал подойти к нему. Вся Банда считала, что после таких экспедиций он приносил домой деньги.
Блоха хорошо знала и Рюмконома и Йоргена Барабанщика. Она сразу же встала и, насколько это было возможно, расчистила для них место.
Йорген Барабанщик принес с собой на концерт две бутылки пива и четверть штофа водки. Рюмконом таинственно подмигнул и сказал:
— Я уже послал.
Это он, впрочем, говорил всегда. Никто на свете не знал, кого и куда он посылал; но все достоверно знали, что посланный никогда не возвращался.
Между тем старик Ширрмейстер бросил презрительный взгляд на бутылки и заявил, что играть сегодня не будет.
— Приказ Пуппелене, — сказал Йорген Барабанщик по-военному кратко, и в этот момент она сама просунула в дверь голову и сказала необычайно нежным тоном:
— Ну? Вы не играете? Может, вам принести выпить немножко?
— Эге! Как ярко светит сегодня милое солнышко! — воскликнул Ширрмейстер, а Рюмконом кивнул и принялся чистить красным клетчатым платком клавиши своей флейты. Йорген Барабанщик предусмотрительно засунул водку во внутренний карман, а обе бутылки с пивом — в глубь своих длинных пол сюртука; раз Пуппелене хочет угостить, то свою выпивку можно приберечь для другого случая.
Концерт начался с «Рондо грациозо» Фюрстенау. Рюмконом в молодости действительно мог играть Фюрстенау. Но с годами на его игру словно лег слой липкой слюны; пальцы у него стали такие толстые и непослушные, что, играя, он не мог их согнуть.
Йорген Барабанщик вел свою партию скромно и со вкусом, стараясь приглушенной дробью барабана забить игру Рюмконома, когда у того из флейты вместо трелей и рулад вылетали лишь брызги слюны и хрипы. А старик Ширрмейстер аккомпанировал, фантазируя на ходу.
Видно, он здорово опустился, если принимал участие в этих трио, и порой от чувства негодования и стыда он аккомпанировал настолько неистово, что покойный Фюрстенау вряд ли узнал бы свое мирное «Рондо грациозо».
Когда они уже разыгрались, Пуппелене приоткрыла дверь, и сразу вслед за этим в комнату вошли несколько молодых людей. Они были похожи на подмастерьев или на что-то в этом роде. Один из них был одноглазым; Блоха знала, что он жестянщик. Другой был совершенно незнакомый молодой парень, который сразу принялся за ней ухаживать. Эльсе хотела, чтобы ее оставили в покое и дали послушать музыку, которая ей очень нравилась; но, в общем, она привыкла к тому, что здесь, на чердаке, мужчины щипали ее и любезничали с ней, так что она не стала обращать на все это внимания.
Тут в комнату вошла сама Пуппелене и заперла за собой дверь, а одновременно с ней — словно вынырнув из ее юбок — появилась еще одна личность, и в маленькой комнатушке стало совсем тесно.
Личность эта оказалась маленьким бледным человечком. Блоха недавно видела его один раз здесь, на чердаке, и у нее создалось впечатление, что он был важной персоной.
Он уселся на табуретку возле самой хозяйки, а его маленькие водянистые голубоватые глазки обежали все утлы, осмотрели всех сидящих в комнате, глянули сквозь слуховое окошко и остановились на двери с задвинутым засовом и повернутым ключом.
Лицо у него было худое и бледное, как будто он долго жил в темноте; коротко остриженные волосы — светлые, почти белесые, с большими залысинами на висках; руки — менее загорелые, чем у других, но увидеть их можно было редко: он обычно сидел на них.
Блоха то и дело бросала на него взгляд — у него было такое удивительное лицо. Но удивительнее всего было то, что всякий раз, когда она глядела на него, лицо оказывалось у него совсем иным. А когда он заметил ее изумление, он принялся корчить рожи и под конец состроил такую отвратительную гримасу, что Блоха вскрикнула и решила встать.
Но тут он тихо рассмеялся беззвучным смехом, обнажив желтые зубы. Затем он стал шептаться с Пуппелене; какие-то вещи, не видные Блохе, начали переходить из рук в руки под столом; жестянщик и второй молодой человек тоже оказались втянутыми в их тайную беседу. Но всякий раз, когда музыка прекращалась, Пуппелене ободряюще кричала музыкантам, и они поспешно, подкрепившись парой глотков, продолжали играть дальше.
Но посреди великолепного «Аллегро спиритуозо», когда флейта Рюмконома заливалась такими трелями и руладами, что можно было заслушаться, раздался стук в дверь.
Человек с разными лицами мгновенно исчез под стулом Пуппелене, а Эльсе с изумлением увидела, что ее кавалер и жестянщик тотчас принялись играть в карты, которые, должно быть, упали с потолка, — и даже начали довольно раздраженно спорить по поводу какого-то трефового валета.
— Aber Jergen[8] — как же ты все-таки барабанишь! — воскликнул рассерженный Ширрмейстер.
Дело в том, что чем больше Йорген Барабанщик пил, тем он больше входил в раж — он вспоминал то гордое время, когда барабанил для гражданского ополчения[9] или бил тревогу на улицах во время пожаров.
— Тс! — скомандовала Пуппелене, когда в дверь снова постучали, и недовольным тоном спросила:
— Кто там?
Какой-то голос откликнулся из-за двери.
— Откройте, — сказала Пуппелене, успокоившись, — это всего лишь фрекен Фалбе.
Жестянщик отодвинул засов, повернул ключ и отворил дверь.
Фрекен Фалбе остановилась на пороге и обменялась с Пуппелене довольно нелюбезным взглядом. Затем, не замечая других, она спокойно сказала:
— Идем, Эльсе! Тебе здесь нечего делать.
Эльсе сконфуженно поднялась и пошла с фрекен Фалбе; никто из Банды не посмел даже пикнуть. Подойдя к своей двери, фрекен Фалбе обняла Блоху за талию и сказала:
— Милая Эльсе! Обещай мне, что никогда больше не пойдешь на чердак. Ты ведь теперь уже взрослая девушка и должна понимать, что эти мерзкие люди тебе не компания.
Эльсе залилась краской и со слезами на глазах пообещала никогда больше не подниматься к Банде. А раздеваясь в своей маленькой каморке, она снова повторила обещание.
Фрекен Фалбе была права: это действительно были мерзкие люди — вся эта публика с чердака. Лучше было ухаживать за больными мам Спеккбом или сидеть вечерами у фрекен Фалбе и читать.
Но перед сном она должна была взглянуть на свои розы, которые стояли на окне: Блоха любила розы.
Она ухаживала за всеми цветами мам Спеккбом, — а цветы у мадам были на каждом окне. Но за розами Эльсе присматривала особенно тщательно, и когда наступала пора цвести, ей разрешали брать их к себе в каморку, потому что там по утрам бывало солнце.
Три-четыре из них уже наполовину распустились, и, склонившись над ними, она вдыхала тонкий аромат молодых роз. А этот аромат принес с собой образы всевозможных удивительных вещей: нарядных дам и кавалеров, свет, музыку, кареты и лоснящихся лошадей, снова музыку, которая доносилась издалека до ее слуха.
И, забравшись в постель, она думала не о пациентах мам Спеккбом или тихой комнате фрекен Фалбе, а засыпала среди роз и музыки, мечтая о платье из белого атласа и о лебяжьем пухе на плечах. Ей было семнадцать лет…
Пестрая жизнь Ковчега шла своим чередом и по-своему однообразно. Мам Спеккбом вела скрытую войну с доктором Бентсеном; фрекен Фалбе была поглощена школой и братом; Банда жила на чердаке своей таинственной жизнью.
Долгое время Блоха воздерживалась от посещений чердака, пока однажды не услышала, как играет старик Ширрмейстер. Ей страшно захотелось посмотреть, один ли он, — ведь в этом не могло быть ничего дурного.
Он был не один; но раз уж она пришла, то она все-таки осталась на чердаке. И мало-помалу все пошло по-старому — кроме разве того, что она изо всех сил старалась скрыть от фрекен Фалбе эти тайные посещения.
Таков был Ковчег мам Спеккбом, и в такой обстановке выросла Блоха.
II— Да, но, уважаемые дамы и господа, мы не должны забывать, что в данном случае речь идет не только о том, чтобы вообще помочь страждущей части человечества, — нет, мы поставили себе задачей действовать в определенных пределах. Присоединяясь всей душой ко взглядам, изложенным господином консулом Витом, я все же вынужден поддержать мысль о том, что нам не следует выходить из нашей ограниченной области. Вполне возможно, что нужда — и, что особенно касается нас, падение нравов среди молодых девушек, — что она столь же велика, а возможно, и значительно больше в общине святого Павла, нежели у нас, в общине святого Петра. Но я все же полагаю, что если наш труд действительно должен принести осязаемые плоды, достойные божьего благословения, то нам следует не выходить за пределы области, указанной нам самим богом, то есть, я имею в виду, — нашей общины.
