Джон Брэйн - Путь наверх
— У него большие связи,— сказал Реджи и поднял, словно салютуя, сжатую в кулак руку.— Голосуйте за лейбористов!
— Бросьте дурить,— сказал я.— Вы же знаете, что Хойлейк терпеть не может политики.
— Это не политика,— возразил Тедди.— Просто поговорка. Реджи, бывало, писал ее мелом на танке, прежде чем ринуться в битву.
— Ни разу в жизни не влезал внутрь танка,— сказал Реджи.— Видел только однажды, как немец открыл люк башни Шермана и бросил внутрь ручную гранату. Чувство безопасности, которое танки внушают на первый взгляд, совершенно иллюзорно. Честно говоря, я сторонник старой доброй войны на измор, когда ты сидишь в уютном бетонированном блиндаже, а артиллерия делает за тебя все дело. Но я так и не сумел убедить в этом генеральный штаб. Мне все время приходилось наступать — по всей Африке, по всей Италии.
— А ведь я узнал тебя, когда смотрел «Победу в пустыне»,— сказал Тедди.— Смельчак с окровавленной повязкой на лбу, бросающий, размахивая саблей, солдат в атаку.
— Было бы неплохо, если бы это был я,— сказал Реджи.— Но я был одним из тех бедняг, которых бросали.
До меня донесся смех директора библиотеки — визгливый, немного бабий.
— Это он так смеется, когда рассказывают соленые анекдоты,— заметил Реджи.— У него на каждый случай жизни свой смех. Почтительный смех, утонченный смех, саркастический смех — когда я скажу что-нибудь, что ему не по нутру… Если бы он был моим сержантом, я бы уж нашел случай подстрелить его. Нет, верно, надо было остаться в армии.
— Все вы, интеллигенты, на один лад,— сказал Тедди.— Никогда не бываете довольны.
Директор библиотеки подошел к нам. Это был маленький человечек с крошечными, так глубоко запавшими глазками, точно они у него провалились внутрь черепа. Ему шел четвертый десяток, но представить себе, что он был когда-то молод, казалось невозможным.
— Развлекаетесь? — спросил он.
— Мы только что заново проделали всю войну, сэр,— сказал Реджи и подмигнул нам.— Мы решили, что нам надо было дать русским стереть с лица земли немцев, а затем самим выступить на сцену и стереть с лица земли русских с помощью атомной бомбы.— Он опять подмигнул нам.
— Слово в слово то, что я всегда говорю.— Директор библиотеки даже пискнул от восторга.— Союзники дорого заплатили за свою ошибку. Когда я был в Германии, я видел, что такое русские. До войны, не скрою, я сам был чем-то вроде коммуниста, но скоро запел на другой лад… Что мы выпьем, мальчики?
— Мы уже заказали, спасибо,— сказал я.— Может быть, вы выпьете со мной?
— А что ж, вы знаете, я не прочь. Они все там в казначействе плутократы, Реджи. Вечно одно и то же: мы — светочи культуры и знаний, и нам платят так, чтобы только не дать умереть с голоду, а эти грубые материалисты, которые имеют дело лишь с фактами и цифрами,— центр мироздания. Я выпью полпинты горького, Джо.
— Здесь пьют пинтами,— сказал я,— только пинтами.
— Гуляем сегодня вовсю, не так ли? — Он рассмеялся, однако на этот раз мне не удалось классифицировать его смех.— Мистер Хойлейк рассказал нам сейчас довольно остроумный анекдот. Два старых полковника сидят у себя в клубе…
Я не слушал. Я думал о том, как я осадил Тедди и Реджи, и о том, как Хойлейк отказался, в сущности, пить за мой счет, а потом — и за счет директора библиотеки. Он сам платил за пиво и виски, и не по доброте душевной, а потому, что следовал неписаным правилам, не менее строгим, если вдуматься, чем дипломатический этикет. Но ведь все это так дешево стоило. Хойлейк был самым богатым человеком в этом зале, он получал тысячу фунтов стерлингов жалованья. А вот Джордж Эйсгилл, без сомнения, тратит такую сумму только на еду, виски и бензин. Даже Боб Стор вряд ли получает меньше тысячи. Если бы я стал дельцом, думал я, мне пришлось бы угождать людям, которых я презираю, направлять разговор на излюбленные ими темы, угощать их — кормить и поить. Но эта игра стоит свеч. И уж если я продаю свою независимость, то хочу по крайней мере получить пристойную цену.
— …а второй полковник и говорит: «Не верблюда, а верблюдицу, конечно. Старина Карузер никогда не страдал извращениями».— Директор библиотеки закинул голову и пронзительно захохотал.
Меня начинало разбирать от пива. Я сообразил, что как-то незаметно пропустил уже кружек семь. Мысленно я прикинул: пять раз по одой пинте, плюс еще одна пинта и минус одна пинта — за счет Хойлейка…
— Я давно хочу сказать вам, Джо,— обратился ко мне директор библиотеки,— ваша игра в «Ферме» доставила мне истинное наслаждение.
— Черт подери,— сказал Тедди,— и ему тоже! Держу пари, что он не раз репетировал эти любовные сцены. Признавайтесь-ка, молодой человек!
— Тише, тише,— сказал я.— Мои отношения с миссис Эйсгилл чисты, как только что выпавший снег.
— Порядком древний, хоть и только что выпавший,— сказал Реджи.
Директор библиотеки захихикал.
— Не следует, не следует бросаться подобными намеками. Хотя, правду сказать, я бы не отказался от чистой дружбы с дамой, которую вы имеете в виду.— Он вытер потный лоб и основательно отхлебнул из кружки. Как всякий человек, который не умеет пить и пьет редко, он старался не отставать от компании и, сделав героическое усилие, осушил кружку до дна, но тотчас жалобно икнул и побледнел.— Прошу прощения, господа, я должен, как говорят французы, пойти сменить воду в аквариуме.— И он поспешно вышел из зала.
Лишь только он скрылся из виду, мы расхохотались.
— Вино — насмешник, пиво — буян,— сказал Реджи.— Бедняга совсем не привык пить, как видно.
— Это все из-за того, что он стал думать об Элис,— заметил Тедди.— Нечистые мысли взбунтовались.
— Признайтесь, Джо,— сказал Реджи,— вы ведь у нее в фаворе?
— Вы не должны задавать таких вопросов. Если я скажу «да», то окажусь подлецом, если скажу «нет», окажусь лгуном.— Я коварно улыбнулся.— А вы и сами бы не прочь, а, Реджи?
— Еще бы! Это же сногсшибательная женщина. Немолода, конечно, но зато какой стиль, какой стиль!
— Ну, а Джун? — сказал Тедди.— Замолви хоть словечко за Джун. У нее ведь есть одно неоспоримое достоинство: она девственница.
— Джун — дитя,— сказал Реджи.— Стоит мне только подумать о том, чтобы поухаживать за ней, и я уже чувствую, как острые зубы скандальной газетной хроники впиваются в мой загривок! Какое тут может быть сравнение.
Я ликовал в душе. Пока они терзаются несбыточными желаниями, я уже осуществил то, к чему они стремятся, и через шесть дней осуществлю снова. Я без всяких стараний получил все то, чего им не получить никогда, проживи они хоть тысячу лет. И Сьюзен я тоже получу. И нет причины, почему бы мне не получить и Джун, захоти я только.
А потом мне снова вспомнилась вересковая пустошь и Воробьиный холм. Я знал, что сейчас там гуляет ветер и землю припорошило снегом. Там нетронутая чистота, тишина, покой. Пиво словно закисло у меня в желудке, и мне стало тошно от моего подлого эгоизма, отвратительного, как катар. Мои чувства представились мне такими мелкими рядом с неизъяснимой прелестью этих пологих, поросших вереском холмов и ощущением безграничности лежащего за ними пространства и неисчислимости звезд над головой. Я постарался стряхнуть с себя овладевшее мной уныние.
— Споем,— предложил я.— Что-нибудь не слишком соленое, но все же солоноватое. Тедди, пожалуйста, музыку: «От тумана, от росы».
Тедди ударил по клавишам пианино, стоявшего в углу, и я запел. Вскоре все подхватили песню:
Я целовался с ней зимой,
В разгар весны и в летний зной.
Да жалко, что ее красы
Берег я слишком от росы.
Скосив глаза, я заметил, что Хойлейк с выражением снисходительного одобрения тоже тихонько мурлычет песенку себе под нос.
13
— Ты о чем-то задумался, милый? — спросила Элис.
— Я все любовался тобой,— сказал я.— Господи, как ты прекрасна. Если бы у меня был вот такой твой портрет, я держал бы его под замком и смотрел бы на него всякий раз, когда мне взгрустнется…
Оглядываясь назад, я теперь ясно вижу, как все это случилось. Этого могло бы и не произойти. Все началось вот этих слов, случайно оброненных в пятницу вечером в квартире Элспет. Если бы из миллиона слов, имевшихся в моем распоряжении, я выбрал любые другие, вся моя дальнейшая жизнь и жизнь Элис потекли бы по совершенно другому руслу. А ее ответные слова, брошенные так же бездумно, как мои, уже стронули лавину с кручи.
Элис рассмеялась.
— Такой портрет существует,— сказала она.— Насколько мне известно, он и сейчас висит в городском музее.— Она назвала небольшой городок.— Я когда-то позировала одному художнику нагая.
Нежная, ласково гладившая мое плечо рука, казалось, стала вдруг тяжелой и грубой и ударила меня наотмашь: я почувствовал, что меня унизили, запачкали, предали. Я отодвинулся к краю постели, подальше от Элис.
