Михаил Ландбург - Посланники
* (лат) Доктор, исцели себя сам.
Часть шестая
Л ИЯ
"Нет ничего сложнее, чем понять мёртвых, и нет ничего опаснее, чем ими пренебрегать"
Маргарет Этвуд "Слепой убийца"
Я заглянула в себя.
Я превратилась в сплошное молчание –
напряжённое,
тягостное,
бесплодное,
гнетущее,
непреодолимое.
"Лотан, - молчала я, - разве ты не видишь, что мои зрачки наполнены твоим отражённым светом? Только твоим, но сейчас позволь мне остаться в этой комнате одной – мне мучительно продолжать оставаться с тем грузом, который я испытываю на себе после ночной беседы с покойником о мировом хаосе. Мой университетский профессор Иосиф Котляр постоянно напоминает о том, что вместе с приобретением новых знаний, мы в ещё большей мере обнаруживаем масштабы наших незнаний. Не означает ли это, что человеку страшно знать равно, как и не знать, что свойство мозга – желать утаить равно желанию исповедаться. Конечно, я осознаю, какому состоянию обреку себя, оставаясь в этой комнате одна, однако позволь мне погрузиться в продолжение того сна, чтобы выйти из него в достаточной мере прояснённой, осмысленной…А затем я вернусь. Вернусь к тебе!".
Мой мозг заклинило, набившись скомканными мыслями.
Слова на губах застыли.
Лишившись слов, я подумала об Ирландии, где в замке Бларни туристы прикасаются губами к Камню Красноречия (Blarney Stone).
- Почему ты молчишь? - настороженно спросил Лотан, когда после завтрака мы вернулись в гостиничную комнату.
Мои щёки и шея горели.
Сердце колотилось.
Непроизнесённые слова повисли в воздухе.
Я продолжала заглядывать в себя.
- Не молчи! - просил Лотан.
- Ладно –
я рассказала о моей ночной встрече с Гансом Корном.
- Но ведь это всего лишь сон…
- Мне надо побыть одной, - сказала я и, достав из походной сумки газетные листы "Маарива", протянула их Лотану.
Лотан заглянул в мои глаза.
- Не понимаю, во что ты ввязалась, - приглушив голос, проговорил Лотан и толкнул дверь.
Теперь –
смыкается день. Свет ёжится и, исказившись, износившись, поддавшись напору вечера, покидает границы дня.
Я в комнате одна – никто не помешает мне вновь уснуть и продолжить беседу с Гансом Корном. Я должна понять… Я буду честно силиться понять…
Не спится.
Брожу по комнате.
Тишина –
унылая,
безответная.
Гляжу на плотно прикрытую дверь, и, словно заклиная, бормочу: " Лотан, прости – не сумела найти нужных слов…"
Тоскливо.
Грустно.
Недавно сообщили, что учёные из Левенского университета в Бельгии установили, будто чувство грусти длится в 240 раз дольше, чем многие другие эмоции.
Отворачиваюсь от двери.
Слышу осуждающий голос Ганса Корна: "Живёте не так, ведёте себя не так".
И вновь тишина –
искушающая,
чуть лукавая.
Думаю: "Неужели людям следует умереть, чтобы родиться другими?"
Перед глазами всплывает картина вчерашнего вечера.
В голове вертится сценарий –
Поселение Яд ха-Шмона.
Камень-памятник.
Мужчина, возложив на камень руку-протез, говорит: "Жаль несчастных".
Другой мужчина пожимает плечами: "Где могилы, там и воскресенье".
Женщина качает головой: "Тут – не могила".
Другой мужчина разводит руками и напоминает: "Так пел Заратустра".
Зыбкий, вечерний свет накрывает собою опустевшее кресло, стены, кровать и, смешавшись с дневным светом, вызывает во мне смутную тревогу.
"Вернись в заветный сон", - призываю себя.
Не спится. Мешает тишина –
смущающая,
раздражающая,
глухая,
тягостная.
Словно заблудившись в себе, замыкаюсь в мыслях –
изнуряющих,
упрямых,
неуживчивых,
тяжёлых.
Слова не идут…
"Усни!"
Слышу над собой нарочито громкий голос Ганса Корна: "Вы обманываете себя. Не пытайтесь! У нас не получилось. Не получится и у вас…"
Тишина –
горестная,
смятенная,
безответная,
На память приходят строки:
"Переменив не раз вериги
Безверья и земных религий,
Мы опускаемся наверх"*
*Алла Липницкая.
Подхожу к окну.
Свет за окном сужается, сгущается, мрачнеет, но ещё удаётся различить –
оливковые деревья,
треугольные крыши домиков,
старую маслобойню,
ресторан,
библиотеку,
полёт преследуемых ветром сухих листьев.
Сквозь потолок гостиничной комнаты проникает: "Обмануть себя не получится и у вас".
"Может, - думаю, - в мире всё не настоящее: ни жизнь, ни смерть? Может, в мире вины не существует вовсе, и тогда никто ни в чём не виновен. Если в этом мире всё замешано на обмане, выходит –
ощущать себя – обман,
заглядывать в себя – обман,
пытаться изменить себя – обман.
Может, обман – тоже обман?
Непостижимо…
В голове пробегает мысль: "Вдруг я в чём-то виновата?"
Охранник Уди считает, что невиновными лишь рождаются. Потом –
судьба,
рок,
обстоятельства…
"Лотан!" - зову я.
…С появлением в книжной лавке Лотана, мои глаза, будто двери, распахнулись. "Входи!", - пригласили они.
Лотан вошёл…
С того дня я подолгу простаивала перед зеркалом. Я видела себя и не узнавала…
За вечерними стёклами небо, больше которого ничего не бывает. Мерцают огоньки самолета. Я не вздрагиваю. Не теперь…Самолёт – пассажирский.
Совсем недавно я вздрагивала, если в радиоприёмнике оповещали:
"Город Сдерот – воздушная тревога…
Город Беер-Шева – воздушная тревога…
Кибуц Ревивим – воздушная тревога…
Город Ашкелон – воздушная тревога…
Кибуц Целим – воздушная тревога…
Город Ашдод – воздушная тревога…"
Тогда –
страна замерла…
Тогда –
Лотана призвали...
Тогда –
был страх…
Тогда –
по дороге в университетскую библиотеку я встретила старушку, которая, привалившись спиной к забору, сидела на земле и за сердце держалась.
- Вам плохо? - спросила я.
- Да.
- Больно?
- Да. Везде…
- Подняться сможете?
Старушечий лоб нахмурился.
Глаза сузились.
По щеке опустилась слеза.
- Сможете? - повторила я.
- Да. Только побуду здесь.
Старушка жестом велела наклониться к ней.
Я наклонилась.
Она прошептала:
- Пришла весть от внуков из Беер-Шевы: сказали, что их маму ранило. Я засуетилась, из дома выбежала, да вот вдруг уписалась…
Я посмотрела по сторонам. Не знала, как себя повести.
- Иди, - подсказала старушка, - иди!
Я подумала, что в университетскую библиотеку не пойду. Не в этот день. Книги помогают не всегда …
Тогда –
выручал мобильник…
- Потерпи! - просил Лотан.
- Потерплю! - обещала я тогда.
Теперь –
за калитку домика с зелёной крышей выбегает удивительно толстый кот. Наверно, тот самый, о котором рассказывала мне Сельга. Он держит в страхе всех кошек, и жители Яд ха-Шмона его Калигула.
Кошки…
Собаки…
Люди…
Весной кошки погружены в мучительные, невыносимые стенания, а сейчас, когда осень, в благоразумие.
Собаки бегают по лужайке и нюхают друг у друга под хвостом.
Люди ведут себя по-людски.
Марк Твен как-то заметил: "Если можно было бы скрестить человека с котом, человеческая порода от этого выиграла бы, а вот кошачья – явно бы ухудшилась".
Когда мне было лет двенадцать, я пожертвовала пять шекелей в фонд охраны
домашних животных, на что наш сосед (ему было лет семнадцать) сказал, что я, наверно, несчастный человек, потому что идеалисты несчастные люди. Я сильно испугалась, потому что не знала, что такое "идеалист", а теперь, когда я это знаю, хочется написать самой себе письмо, которое начиналось бы со слов "хорошо бы вновь стать маленькой девочкой".
