Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)
Анна-Коротышка был постоянным должником, и надежды, что он сумеет погасить долги полностью, были у сердара довольно слабые. Поэтому, узнав от Караджи. что Анна вернулся с богатым уловом, он решил немедленно возвратить свое, пока к добыче не приложил руку этот козлобородый Шаллы-ахун. Когда же он увидел ахуна. входящего впереди Тархана, он едва сдержал готовое вырваться «Пошел вон!» и только иронически произнес:
— А, таксир, и вы тоже пожаловали?
По его тону Шаллы-ахун сразу понял тайные мысли Адна-сердара. Однако спокойно сбросил ковуши, уселся на кошме и, посмеиваясь в душе, что сумел-таки перехитрить жадного до чужого добра сердара, с наигранной беззаботностью сказал:
— Ай, услышал от Тархана, что вы благополучно возвратились из Серчешмы, и решил вас проведать!.. Как там дела, в Серчешме, хорошо?
Не ответив на вопрос, Адна-сердар помолчал, тяжелым взглядом уставившись на Анна, который не рискнул пройти дальше порога.
— Я слышал, Анна, — заговорил он наконец, — что тебе счастье улыбнулось? Поздравляю, если так! Как думаешь, сумеем мы сегодня разрешить наши дела насчет долгов, а?
Анна-Коротышка только сейчас уразумел, что его хотят ограбить до нитки, что все надежды на поправку хозяйства летят прахом. Со злым вздохом он ответил:
— Вах, разве бедняку улыбнется счастье? Вот рассчитаюсь с таксиром, остальное — ваше!..
— Почему это «остальное» должно быть нашим? — не выдержал Адна-сердар. — Когда пища перед тобой, губы облизываешь, а когда сыт, хвостом вертишь, да?!
— Ай, сердар-ага, нам до сытости далеко… Вот принесу хурджун, положу его между вами, и делайте с ним, что хотите!..
— Мне твоего хурджуна не надо! Ты мне старые долги верни, а потом уж с кем хочешь рассчитывайся!
Чувствуя, что добро уплывает из самых рук, Шаллы-ахун натянуто улыбнулся.
— Ай, сердар, долги — это вещь такая… Не вернул сегодня, вернет завтра. Да и трудно сказать, что этому бедняге повезло: что-то мне хурджун показался совсем пустым.
— Как это пустым? — вскинулся Адна-сердар. — Вы мне, таксир, зубы не заговаривайте! Я все знаю!
— Вай-вей, сердар, что вы говорите! — испугался ахун. — Кто это старается вам зубы заговаривать! О мой аллах!.. Не сердитесь, сердар, это между нами шайтан пытается пробежать! Гоните его! Не подпускайте близко^ к себе, гоните!
Адна-сердар помолчал. Потом приказал Анна-Коро-тышке:
— Солнце взойдет — чтобы все долги были полностью погашены!
— Ладно, ага, — повернулся к выходу Анна.
Тархан вышел вслед за ним.
— Видал, друг, что делается? — кивнул он в сторону кибитки сердара. — Пиру — дай, сердару — дай… Думаешь, они страдают от бедности, как мы с тобой? Зажали в ладонях со всего света богатство, а глаза — все волчьи, все голодны! Богом клянусь, кинь сейчас между ними хурджун — сцепятся, как собаки! А ты все стараешься честность свою показать. Да кому она нужна? Только смеяться будут, что не перевелись еще на свете такие дураки, как ты! Что головой качаешь? Неправду говорю, что ли?
— Неправду, Тархан! — с глухой болью выдохнул Анна. — Сам знаешь, что я в своей жизни не соврал ни разу, ни в грязном деле не участвовал…
— Хе, праведник! — взорвался Тархан. — Как это не участвовал! А когда мы в набег идем, умываемся кровью бедных людей, последнее добро их грабим, — это, по-твоему, хорошее дело?!
— Они нас, что ли, не грабят?
— И они грабят! Так уж устроен этот мир, друг, и не надо мучиться, стараясь заслужить себе в нем доброе имя. Все равно не заслужишь ничего, только дураком обзовут… Ты лучше иди и прибереги привезенное добро, а за последствия я сам отвечу. Богом клянусь, козлиной бородой ахуна клянусь, пусть все грехи на меня падут!
— Нет, Тархан, — грустно сказал Анна, — и спасибо тебе, но я на такое не пойду. Не могу ради корысти изменить вере. Если нужен им этот хурджун, пусть берут его, а я и так проживу с помощью аллаха…
Тархан с сожалением посмотрел ему вслед и прикусил губу.
— Вах, жаль нет Махтумкули-ага! Вот бы кто сумел растолковать насчет чести и веры! Только где он, бедняга?..
Глава десятая
НЕОЖИДАННАЯ ВЕСТЬ
Махтумкули проснулся и приподнял голову с подушки. Было еще темно, но он сел на постели, не решаясь прилечь снова. Страшный сон не отпускал его и наяву.
Он вытер вспотевший лоб, поежился, ощущая, как неприятно липнет к телу мокрая рубашка. Губы пересохли, но он терпеливо ждал рассвета. Стоило только прикрыть глаза, как снова возникало видение объятого пламенем Хаджи-Говшана, снова раздавались в ушах стоны и плач людей, мелькали острые сабли кизылбашей. Тонкий ручеек разбухал, бурля и клокоча, и поэт знал, что в нем течет не вода, а слезы. Около ручья появлялся Мамедсапа. Он стоял на коленях, бледный, в висящей лохмотьями одежде, и молил, протягивая руки: «Брат, спаси нас из этого ада!
Не покидай нас, брат!» Откуда-то из темноты возникал Шатырбек, грозно крутил усы и гнал Мамедсапа прочь, толкая его конем. Махтумкули хотел бежать за братом, вырвать его из рук врага, но его ноги вросли в землю, как корни деревьев, и не было сил выдернуть их. Он задыхался от ужаса, пытался кричать, звать на помощь — голос звучал слабым бессильным стоном.
…Когда прозвучал близкий и звонкий крик петуха, Махтумкули вздохнул с облегчением, словно действительно спасся от большой беды. Но еще не рассвело, выходить было рано, и старый поэт вновь утомленно забылся в полусне.
На этот раз ему приснился добрый сон. Он видел праздничный Хаджи-Говшан, одетых в красные одежды людей, шумных и радостных. Сам поэт сидит в центре белой шестикрылой кибитки и читает стих, а вокруг него — жадно слушающая молодежь. Потом он начинает петь песни, и все слушают, никто не замечает, что мимо кибитки прошла девушка Менгли, — только поэт видит ее. Он вдохновляется и тут же сочиняет новые прекрасные стихи в честь своей любимой, он поет эти стихи, и все кругом выражают шумное одобрение.
Сон был легкий и приятный, и Махтумкули проспал рассвет. Проснувшись, он некоторое время лежал и думал, чего это ради в такой жизненной передряге вспомнилась Менгли. А может быть, сон — знамение светлого дня и доброго пути? Дай бог, чтобы было так!
— Аллаху акбар![62]— донесся голос азанчи[63].— Аллаху акбар!..
Махтумкули встал, накинул на плечи халат, взял кумган и пошел совершить омовение пред утренним намазом. Во дворе ему повстречался Фарук-хан. Махтумкули дружески поприветствовал его и спросил, нет ли вестей о Ша-тырбеке.
— Пока нет, Махтумкули-ага, — ответил Фарук, — но сегодня, возможно, вести будут.
Махтумкули совершил омовение, прочитал молитву и направился на соседний двор, к землякам. Часть из них были старые пленники, не сумевшие освободиться во время набега на крепость, несколько человек, правда, не из Хаджи-Говшана, попали в плен около Куня-Кала.
Прежде всего Махтумкули справился о состоянии Анна — того самого джигита, который за попытку к бегству был скован по рукам и ногам. Сейчас он лежал без кандалов, но хворал, и старый поэт, используя свои врачебные знания, лечил его.
Анна радостно встретил поэта:
— Со вчерашнего дня полегчало, Махтумкули-ага! И голова гудит меньше. Ночью хорошо спал, крепко. Жив буду, завтра поднимусь на ноги, спасибо вам!
Махтумкули пощупал пульс больного, потрогал лоб:
— Не торопись, сынок… Состояние твое, слава аллаху, на поправку пошло, однако до конца недели лежи, я попрошу, чтобы тебя не беспокоили.
Неся в руках широкую медную чашу с молоком, вошел один из нукеров Фарук-хана. Он поставил чашу возле Махтумкули, достал из-за пазухи хлеб и сладости.
— Фарук-хан послал для Махтумкули-ага! — поклонился нукер.
— Поблагодари Фарук-хана и садись с нами кушать, — сказал Махтумкули.
Нукер вежливо отказался и ушел. Махтумкули отодвинул чашу на середину, приглашая других разделить его трапезу.
За чаем беседа коснулась искусства врачевания, и Махтумкули рассказал, что в мире много было великих мыслителей, создавших замечательные произведения о болезнях. Он рассказал об Ибн-Сине[64] — замечательном враче и поэте, который родился близ Бухары, но своим земляком считают его и таджики, и персы, и другие народы.
Вошел Фарук. Все, кроме Махтумкули, поднялись, почтительно приветствуя его. Старый поэт обратил внимание, что пленники, соблюдая почтительное отношение к Фаруку, в то же время относились к нему без подобострастия и боязни, и это снова порадовало его, испытывавшего к юноше все усиливающееся чувство дружеского расположения.
Фарук справился о здоровье Анна. Джигит ответил по-персидски:
— Алхемдилла, хуб аст![65]
— Я собираюсь съездить в верхнюю крепость, — сказал Фарук, обращаясь к Махтумкули. — Не хотите поехать вместе со мной?
— Нет, Нурулла, — ответил поэт, — счастливого возвращения тебе! А я лучше в кузнице поработаю немного.
