Александр Хьелланн - Фортуна
Абрахаму было особенно невыносимо видеть, что и отец его принимал участие во всем этом кривлянье. Он хорошо знал взгляды профессора на религию и никак не мог примириться с тем, что старик ученый искренне распевал псалмы, сидя за столом в кругу дам, и аккуратно ходил в церковь, — и даже к причастию, — с Кларой.
Но говорить об этом с отцом он не мог и лишь старался держаться подальше.
Беспокоила Абрахама и неукротимая деятельность профессора, который находил время и участвовать во всех этих обществах и всегда рано утром являться в контору.
Однажды профессор попросил Абрахама подписать вексель.
Абрахам, смеясь, взял перо.
— Если мое имя доставит тебе удовольствие, отец, пожалуйста! Но ведь каждый знает, что у меня нет никакого капитала.
— О, это только ради формы! — сказал профессор и взял бумагу. — Конечно, мое имя значит больше!
— Я думаю! Твое имя — словно фараоновы коровы! Оно проглатывает мое имя, не становясь от этого ни на капельку толще.
— Но твое имя, Абрахам, будет когда-нибудь столь же значительным, как и мое!
— Ах, отец! Я никогда не сумею стать таким коммерсантом, как ты!
— Посмотрим, мой мальчик! — отвечал профессор. И когда Абрахам вышел, он долго сидел, погруженный в раздумье — в тревожное раздумье.
XII— Господин Кристенсен! Теперь я начинаю серьезно подозревать, что вы работаете против меня!
— Ничего подобного, господин Левдал! Наоборот! Никто так не жаждет прийти вам на помощь…
— На помощь! Благодарю вас; я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
— Нет, нет! Вы неправильно меня понимаете: я только хотел сказать, что, принимая во внимание трудное время…
— О, я знаю! Эта ваша idée fixe![11] Кризис! Нет, Кристенсен, этому я не верю.
Разговор продолжался уже целый час, и оба собеседника сильно разгорячились, каждый по-своему. Особенно волновался профессор. Лицо его горело. Он нервно жестикулировал линейкой.
Кристенсен был спокойнее; он только задыхался немного сильнее, чем обычно, и время от времени озирался.
— Ну, словом, господин Левдал, будет кризис или не будет кризиса, одно мне совершенно ясно: «Фортуну» следует ликвидировать, и чем раньше, тем лучше.
Это было так неожиданно, что профессор потерял дар речи и мгновенье сидел с широко раскрытыми глазами.
— Вы шутите, господин директор!
— Нисколько! Наоборот, я полагал, что вы вполне согласитесь со мною; вы ведь должны знать положение лучше.
— Да, конечно. И могу вас уверить, что ни о какой катастрофе даже разговора быть не может. Но я вам вот что скажу, господин Кристенсен! С того дня, как я стал председателем правления и главным директором «Фортуны», вы делали все, что могли, чтобы свергнуть меня, а когда это вам не удавалось, вы пробовали вредить даже предприятию; потому-то вы, являясь на заседание правления, высказывали все свои страхи и опасения и по той же причине личного характера вы сплавили из своего банка все векселя «Фортуны».
— По причинам личного характера? Господин профессор!
— Да! Я это сказал: по причинам личного характера. Вашему чванству претила мысль, что я стал председателем правления после ухода Мордтмана. Вот и все.
Профессор был вне себя и нервно расхаживал взад и вперед по комнате; Кристенсен почесывал нос, чуть-чуть улыбаясь.
— Давайте не будем говорить о причинах личного характера, господин профессор! Лучше было бы встретить несчастье сплоченно. Фабрика — это неудачная затея! Давайте прежде всего согласимся с этим!
— Ни за что на свете! Этого я не признаю ни в коем случае. Фабрика — дело хорошее, и управляется она хорошо, но конъюнктура чрезвычайно неблагоприятная…
— Так… Ну, тогда я принужден сказать вам, господин профессор, что целью моего сегодняшнего посещения было подготовить вас к тому, что на предстоящем заседании правления решено выдвинуть предложение о ликвидации фабрики.
— Пожалуйста! — ответил профессор, резко повернулся и подошел к среднему окну.
Он был так потрясен, что первое мгновение ничего не понимал. Он рассеянно посмотрел вниз, в сад, где крокусы начинали уже показываться по краям дорожки, и постепенно начал осознавать всю опасность ситуации.
Положение «Фортуны» было очень плохо; никто не знал этого лучше, чем он сам; с огромными усилиями старался он поддержать предприятие в состоянии видимого процветания. Вполне возможно, что акционеры, правильно оценив положение вещей, предложат ликвидацию, и тогда он окажется человеком, взявшим на себя больше, чем он может выполнить, человеком, вовлекшим своих сограждан в убыток и разорение. Его положение, его деятельность, которая стала ему такой дорогой и незаменимой, — все исчезнет навсегда! Все!
Но нечто неизмеримо худшее возникло перед его мысленным взором зловещими темными контурами: если фабрика потерпит крах, то имя его потеряет вес, кредит его будет подорван, и тогда-то могут возникнуть величайшие трудности.
Карстен Левдал чувствовал, как у него немели колени; нет, нет, это не могло случиться! Правда, время трудное, но все еще можно поправить, нужно только выиграть время; на мгновение он настолько потерял самообладание, что подумал, не унизиться ли и не попросить ли прямо Кристенсена взять свое предложение назад.
Но в тот момент, как он уже повернулся к директору банка, медленно натягивавшему перчатки, его вдруг осенила блестящая мысль.
— Если уж вы так боитесь за свои акции «Фортуны», я куплю их у вас все. Сколько акций у вас есть в настоящий момент?
— Десять; но я не могу предположить, что господин профессор примет на себя…
— О, не беспокойтесь на мой счет! — сказал профессор и добродушно засмеялся. — Последние пять акций, купленные у вас, я продал через полчаса с барышом.
— В самом деле? — вежливо осведомился Кристенсен. — Как же вы намереваетесь оплачивать акции впредь?
— По номиналу, как и прежде, конечно! — отвечал профессор. — Я надеюсь, что уж из одного этого вы поймете, что ваше предложение относительно ликвидации, скромно говоря, несвоевременно.
— Ну, об этом предложении теперь не стоит говорить; поскольку я уже более не акционер, я, само собою разумеется, выхожу из состава правления на следующем собрании.
Такой оборот дела для профессора был совершенно неожиданным; если Кристенсен выйдет из состава правления «Фортуны» тотчас же после продажи всех своих акций, это будет для предприятия столь же смертельным ударом, как и предложение о ликвидации.
Профессор невольно сделал жест, выразивший отрицание.
— Нет, нет! Господин директор! Этого я не хочу! Вы меня неправильно поняли. Если я сейчас покупаю ваши акции, то я делаю это не потому, что имею от этого какие-то выгоды, это вы прекрасно знаете, но исключительно потому, что соблюдаю интересы фабрики. Вас же прошу не только повременить с вашим предложением, но и поддержать меня на заседании правления. И тогда, конечно, доверие акционеров к предприятию не будет подорвано.
— Да, но я, пожалуй, не имею даже права выступать таким образом, если я сам уже не являюсь акционером?
— Ну, оставьте у себя парочку акций! — сказал профессор, но, взглянув на собеседника, понял, что тот именно хочет отделаться от всех акций, и, подавив досаду, продолжал: — Или давайте сделаем так: я куплю у вас все десять, как я сперва предложил, но пусть несколько акций лежат у вас, ну хотя бы формы ради, до заседания правления… Это будет частное соглашение между нами и никоим образом не повредит вашим интересам. Вы ведь сами были не прочь поддержать наше предприятие, и если вы действительно принимаете его судьбу близко к сердцу…
— Это верно, совершенно верно! Но я желал бы, чтобы вы не требовали от меня большей помощи, чем мне позволяют мои убеждения.
— Но, послушайте, дорогой господин директор! — полушутливо сказал профессор. — Вы, оказывается, робкий человек!
— Не правильнее ли было бы сказать осторожный человек, господин профессор?
— Нет, скажем уж лучше робкий! Это будет точнее. Но теперь, когда вы видите, что я, по вашему же собственному замечанию, зная положение лучше всех, не задумываясь покупаю ваши десять акций, должно же это убедить вас, что положение дел значительно лучше и благоприятнее, чем вы предполагаете?
— Да, вы действительно правы, господин профессор! Я допускаю, что вы, человек с высшим образованием, лучше всего можете судить о подобном деле, и я буду очень огорчен, если вы не получите заслуженного вознаграждения за все ваши труды и жертвы… Я сделаю все, что могу!
Оба собеседника сразу же стали значительно сердечнее и расстались, дружески пожав друг другу руки.
В дверях директор банка мягко сказал:
— Смею надеяться, что мы с вами рассчитаемся сегодня же наличными, не правда ли? Я знаю, каковы ваши принципы в ведении такого рода дел…
