Владимир Ляленков - Армия без погон
Он куда-то уносится.
В четырнадцать ноль-ноль сидим с ним за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Вон Замятный, зоотехник Варварова. У нее узкое лицо, огромные глаза, окруженные синевой. Она курит и кутается в пуховый платок. Рядом с ней завотделом по строительству в колхозах Иванов, мой ровесник. Я встречался с ним в деревне. Мы киваем друг другу.
Голый череп управляющего поднялся над торцом стола.
— Все собрались. Гуркин, твой мастер здесь?
— Я здесь.
— Начнем…
— Товарищи, — Замятный провел по столу ладонью, — к нам поступили сигналы о том, что строительство свинарника в деревне Клинцы и коровника в деревне Заветы опять затягивается. На носу осень, товарищи. Вы понимаете, чем это грозит? Были постановления, решения, брали обязательства. А дела подвигаются туго. Почему? В чем дело?
Молчание.
— Ну, говори ты, — кивает управляющий на Гуркина.
Гуркин встает.
— Согласно постановлению бюро парткома и решению, принятому на бюро райкома от второго июня сего года, мною были выделены дополнительные бригады рабочих в колхоз. Мы завезли туда весь необходимый материал, начиная, так сказать, от гвоздя и кончая шифером. Мы устроили там складской пункт. Руководит там инженер Картавин, — Гуркин кивает в мою сторону. — За последний месяц выполнено работ на сто пятнадцать тысяч рублей, что по сравнению с прошлыми месяцами есть значительный скачок, так сказать. В процентном отношении…
Он говорит как по написанному. Говорит долго, приводит цифры выполнения. Наконец обрушивается на Баранова, который срывает работу тем, что не дает лесоматериалов.
— Я отослал туда лучшую из лучших бригад бетонщиков! — входит он в раж, — там самые лучшие бригады плотников! Дальше, товарищи, так продолжаться не может. Не может! Люди начинают простаивать, выработка падает. Нужно что-то предпринимать.
Он садится, свирепо озирается, утирая лицо платком.
Замятный обращается ко мне:
— Что вы скажете?
— Нужно вначале заготовить пиломатериалы, — говорю я, — потом присылать две бригады хороших плотников. Они за полтора месяца все там сделают.
— Как же заготовить эти лесоматериалы? Вы же знаете — колхоз не в состоянии сейчас это сделать.
— Этого я не знаю. Пилорама там ни к черту не годится. Ее давно пора сдать в утиль. Энергии там тоже нет.
Управляющий берет трубку, вызывает своего заместителя Брунштейна.
— Ты появился, Марк Осипович? Зайди ко мне.
Толстый Брунштейн, узнав, в чем дело, изумляется:
— Как же так? Что ж это такое? Я сам лично посылаю туда слесаря. Я отослал туда запасные пилы, я достал новый шкив! Почему вы до сих пор молчали? — Это он ко мне.
— Я не молчал. Я докладывал начальнику, обращался в партком.
— Ну почему вы не обратились ко мне?
— У меня есть начальство. И к вам, кажется, никто из мастеров не обращается с такими вопросами.
— Гм…
Управляющий спрашивает меня, сколько выпиливают за смену досок. И этим вопросом выправляет неверный ход Брунштейна. Заговорили о пилораме, об энергии, о ГЭС. Все говорят много, громко, все возмущаются.
Если б сейчас была весна, возможно, основной вопрос опять бы погряз в разборе мелочей, причин. Но…
— Если мы не придем к какому-то решению, придется ставить вопрос на бюро райкома, — Замятный оглядел всех. — На бюро разговор будет серьезный.
Молчание. Управляющий говорит то, что мог бы сказать и полтора года назад:
— Что ж… Придется везти доски отсюда. Повезем в лес дрова.
Все оживились. Брунштейн протягивает мне блокнот, говорит, чтобы я написал, каких и сколько нужно досок.
— Завтра же начнем возить. Дорога как там? Завтра я сам приеду…
На следующий день приползают к складу шесть лесовозов с досками. Пришла новая бригада плотников. Расселив их, веду к свинарнику. И мне весело, я уже вижу конец работы. Но что это?
В деревню въехал «козел» управляющего. Шофер Николай вылез из машины, озирается. Я спешу к нему.
— Садись, Борис, поехали!
Едем в машине, и Николай рассказывает, что «Восходу» еще выделили деньги на строительство птичника, овощехранилища. В колхозе «Красный пахарь» надо строить мастерские и коровник, в «Искре» — два свинарника, а в «Заре» — телятник и коровник. Начальство все в райкоме, его послали за мной…
А в десятом часу вечера прохаживаюсь в маленькой комнатке, составляющей, наверное, сотую часть объема двухэтажного длинного дома — бывшей солдатской казармы. Здесь живут рабочие разных профессий. В длинном коридоре, разделяющем дом на две половины, у дверей, стоят помойные ведра, детские горшки. Когда кто-нибудь проходит, поднимается туча мух, перегородки между комнатами обшиты сухой штукатуркой. Не надо напрягать слух, чтобы узнать, что творится у соседей. Соседи слева от меня молодожены, справа живет пожилой плотник с семьей. Я смотрю в окно.
«Картавин там освоился в местных условиях, о нем хорошо отзываются, он и будет вести работу».
Это говорил Гуркин, за ним Холков. Составили график. Построить нужно быстро. Холков сказал, что обязательно включат в план тресту колхозную стройку. Если так, то ничего, но когда это включат?
Дверь распахивается. Входит Маердсон, за ним все остальные. Приехал в коляске Николай. Даже Федорыч здесь. Маленькая комнатка, где я изредка буду только ночевать, — солидный предлог для солидной выпивки.
— А ты, братец мой, проспорил, — Федорыч берет меня за плечо и с детской радостью сообщает: — Штойфа-то тю-тю, нету! Убрали!
— Куда ж его? — смеюсь я.
— В сметный отдел перевели. Я говорил тебе…
Маердсон замер со стаканом в руке.
— Тише…
У соседей слева что-то скрипит ритмично и со скрежетом. Стон. Вздохи. Глухой голос, шепот и шлепанье босых ног.
— Спокойно, ребята, за будущего гражданина! Не надо шуметь.
Федорыч еще не знает, какой я ему устроил подвох. Подсаживается ко мне, рассказывает о делах в городке.
— Жуков у тебя работает? Никуда не перевели?
— Нет, — качает прораб головой.
Я говорил с Холковым и с управляющим. Жуковцев и еще одну бригаду плотников обещали прислать ко мне.
Глава двадцатая
Сергеевна стоит на коленях перед кроватью. Из-за пазухи выкладывает деньги на одеяло. Рядом лежит фанерка и кусочек мела. Деревня готовится к какому-то своему празднику. Съедутся отовсюду родственники, гости. Сергеевна побывала в Новогорске, продала яйца, масло, зеленый лук, два куска телячьей кожи собственной выделки. Она неграмотная. Письма от дочери я ей читаю и перечитываю. Пишу письмо под ее диктовку.
— Боренька, ты не бежишь нонче вечером никуда? — спросит она.
— Нет, — говорю я, зная, в чем дело, — я сегодня совершенно свободен. А что?
— Письмецо бы написать Галине…
И вечером мы пишем. Первое время я писал только с ее слов. И писали мы каждое письмо подолгу. Она то и дело сбивалась, повторялась. Теперь поступаем так: она рассказывает мне о том, что хочет сообщить. Потом сидит, молча смотрит на меня. А я пишу.
— Гладко-то, гладко-то, — качает она головой, улыбаясь, прослушав написанное мной, — и про телушку-то написал! Ох, Боренька, да откуда же ты узнал, о чем я вчерась вечером думала?
— Вы же мне говорили…
— Когда же? Ох, память-то совсем растерялась…
Нашептывая что-то, она раскладывает деньги по купюрам: рубли в одну стопку, пятерки в другую. И мелком пишет палочки на фанерке различной величины. Когда все деньги разложены, она обшаривает себя всю, не затерялся ли где рубль. Смотрит на фанерку. Думает, думает, разом поднимется с колен, вздыхает. Задача решена.
— Сколько выручили, Сергеевна?
— Пятьсот сорок четыре рубля.
— А не ошиблись?
— Как же ошибиться, Боря? Чай не листья, а деньги!..
Запрятав деньги в сундук, она проходит к печке.
— Боря, помоги вздынуть, — просит она.
Я поднимаю бочонки на печку. В одном сусло для пива, в другом затворена бражка. Водки куплено пять бутылок, они запрятаны в сундуке. Водка и пиво для дорогих гостей, бражка — для всех, кто зайдет в избу во время праздника.
— Что празднуете, Сергеевна?
— Ильин день.
— Название я уж слышал. Но что отмечают этим?
— Да как же… Каждый год праздник этот, Боренька. Это давно ведется. И отцы наши праздновали. Вот погоди, на второй неделе, в субботу, съедется народ. Галина приедет с мужем. Что народу-то будет!..
Баранов ездит по бригадам, предупреждает:
— Бабы, смотрите: праздновать только один день!
— Хорошо, Алексей Михалыч, нам-то что? Нам гостей наугощать, а больше нам ничего и не надо!
— В сахмый разгар сенокоса этот праздник, — возмущается председатель, — каждый день дорог. Российское хлебосольство припутывается, гости, видишь ли, наедут, угощать их надо!
