Аркадий Крупняков - Москва-матушка
— И ни шиша ему! Ха-ха-ха!
— Может, подарите ему Карагай,— осторожно заметил Деметрио. — Иначе он может испортить нам много дел.
— Кто? — заорал старик. — Этот голодрайец Христофоро может мне помешать? Клянусь громом — я куплю всю Солдайю, а его повешу на самой верхней рее. Ты не о том думай, сопляк,— заорал он на Деметрио,— а поезжай в Карагай и напомни жителям, что подчинены они только мне и господу богу. А этому одноглазому сатане так и скажи, что я плюю на него.
...Спустя полчаса по дороге на Карасубазар выехал Теодоро, с ним двадцать вооруженных слуг. Андреоло и Демегрио двинулись по дороге на Скути.
ОЛЬГА СОБИРАЕТСЯ В ДОРОГУ
Со времени неудачной поездки в Москву прошел месяц. Никита до сих пор хворает. Душевно уже успокоился, смирился с потерей товаров, а вот телом все еще страдает. Клянет себя за то, что не послушался дочери и караван оставил под защитой крепости. Потом, когда шляхтич и князь со свитой решили ехать в Польшу, пришлось и Никите с Ольгой вскочить на коней и бежать вместе. Парубки еще до этого ушли в ополчение, а товары, все как были, остались на подворье.
Из имения Чапель-Чернецкого с превеликими трудностями возвратились в Сурож, в дороге Никита простудился и приехал домой еле жив.
Ныне он впервые встал с постели и вышел в сад, чтобы подышать вольным воздухом. Ему стало легче, ломота в теле прекратилась. Перестала болеть голова.
Над Сурожем сгустились сумерки. Здесь они совсем не такие, как в степи. На равнине сумерки коротки — ушло солнце за горизонт, через час, глядишь, уже темно.
Любит сумерничать Никита Чурилов. Вся семья его выходит в это время в сад. Старый хозяин садится в мягкое, обитое сафьяном, кресло лицом к морю, справа от него на широкой кленовой лавке прядет шерсть Елизавета Кирилловна. По левую руку, на складной скамье, сидит Ольга. Перед ней пяльцы с натянутой на них новиной. Петухами и затейливыми узорами вышивает она рушники.
Не узнать теперь Ольгу. Похудела девка, лицо осунулось. Куда девалась былая веселость, резвость и баловство. Из дома почти не выходит и тайком от родителей плачет. Кирилловна думает, что девке замуж пора —оттого и грустит. Отец догадывается о истинной причине, он про яблоневый сад помнит. И еще знает о том, что дочери неведомо. На подворье князя в самые последние часы стало известно, что княжич Вячеслав и воевода ополчения Василь- ко в сече с ордынцами погибли.
Но если бы и сказал об этом Никита, дочь все равно бы не поверила. Потому как прячась от врагов в лесу, на Львовском шляхе, она встретила дружинника одного, и он сказал ей, что после орды ходили они на место сечи, тело убитого Вячеслава нашли, а Василько найден не был. Стало быть, взят он в плен и, может быть, жив.
И Ольга верит — любимый ее выживет, из плена вырвется и найдет ее. Эта вера помогает ей жить, переносить тоску, горе и заботиться об отце. Дочь знает, что потеря товаров, обоза, лошадей сильно печалит отца, и она всячески поддерживает его дух, старается отвлечь от печальных дум.
Вот и сейчас предложила она ему спеть песню...
Любит Никита слушать высокий и чистый Ольгин голос.
Ой, да как по морю Русскому,
Да морю черному,
По Днепру-отцу да по великому
Плыла лодочка, ладья белая,
Парус шелковый, да он крестом расшит.
В той ладье большой да богатырь лежит,
Добрый молодец, да суроженин он,
Богатого гостя заморенин сын...
Никита слушает, закрыв глаза, и, как наяву, встают перед ним бурные волны Днепра, ладья, а на ней тяжело раненный молодец.
Пригорюнившись, слушает песню Кирилловна.
Во дворе тихонько вторят песне служанки. Они не знают русских слов, но хорошо чувствуют в напеве печаль, которая и в их сердцах будит тоску по родным местам.
Как со гостем тем да ясным соколом,
Со Чурилой да свет Пленковичем
Во ладье плывут да все его друзья,
Други верные, да гости честные.
Неспроста Ольга завела эту песню. Любимая она у отца, иногда и сам Никита тихим тенорком подпевает дочери. Сегодня он не поет. В прошлые, дальние годы унесла его песня. Ведь непременно был такой сурожский гость Чурила Пленкович, думал Никита. Кто
он? Уж не его ли предок? Ведь неспроста прозвище чуриловское носит сурожский купец. Может, прадедом приходится ему сурож- ский гость, может, другой какой дальней родней.
Давно окончена песня, а Никита все еще во власти' своих мыслей.
У Кирилловны свои думы. Она, как бы между прочим, говорит:
— Вчерась весь вечер фряги спать не давали. Бренчали под окнами да канцоны эти пели. Тьфу!
— Не говори, Кирилловна. У фрягов есть хорошие песни,— заметил Никита.
— Так ведь надоели, батюшка. Я вот гонять ужо буду.
— Гонять не след. Неприлично это,— сказал Никита.— Пусть поют,— и, улыбнувшись, спросил:—А много певцов-то, Кирилловна?
— Много, батюшка, да что от них толку. Иноверцы все. А Оленьке ведь жениха надобно,—и, вздохнув, добавила:—А жени- хов-то мало. Пожалуй, и нет совсем. Дочке двадцатый год идет — мыслимо ли дело в девках сидеть.
— Ну, уж вы, мамонька,— покраснев, сказала Ольга,— выйду еще, успею.
— Я, голубонька, пятнадцати лет за Афанасьевича-то вышла.
И канцоны о,н у меня под окном не распевал. Приехал в Сурожек за товарами—приглянулась я ему, да сразу и за свадебку...
— Подожди, Кирилловна,— прервал ее Никита,— вот поедем | еще с товарами на Русь — кому-нибудь и наша Оля приглянется.
— Дай-то бог,— со вздохом сказала мать и перекрестилась трижды. 'I
* * *
Высекая искры подковами, по каменистой улице мчался всадник. У подворья Никиты Чурплова он остановил коня и, спешившись, забежал во двор.
— Ты откуда? — спросил Никита, увидев Федьку.
— Поклон тебе привез, Никитушка! — Федька прислонился к балясине, чтобы не упасть (не легка была скорая дорога).— От Ивана Булаева поклон.
Никита спешно подошел к Федьке, взял его под руку, подвел и усадил на лавку.
— Где видел его? — ахнула Кирилловна.
— В караване невольничьем. Слезно просил передать тебе, чтоб выручил. Лучше, говорит, холопом у Никиты буду, чем за морем спину.
И Федька рассказал купцу о своей встрече с Ивашкой. Никита задумался.
— Что молчать-то,— затормошила мужа Кирилловна.— Утром надо выезжать, не то продать человека могут. Денег не жалей, ведь родная кровь наша.
— Не в деньгах дело,—промолвил Никита.— Нездоров я, да и стар, чтобы верхом скакать сломя голову.
— Сынов пошли.
— Аль не знаешь — оба сейчас в Кафе.
Воцарилось молчание. И вдруг Ольга сказала:
— Позвольте мне, тятенька!
— Нишкни, глупая! — прикрикнула на нее Кирилловна.—Разве пристало девке в такую опасную дорогу пускаться!
— А ты поедешь? — спросил Никита Федьку.
— Да кто же без меня найти его сможет? — ответил тот.— Мне коня только надо сменить.
— Собирайся, доченька,— решительно сказал Никита,— Четверо слуг, Федор да ты... С утра поезжайте с богом.
Под громкие причитанья Кирилловны Ольга пошла собираться в дорогу.
Утром Козонок еще раз спросил Никиту:
— Не передумал, Никита Афанасьевич, может, я один справлюсь? Не дай бог случится што... Девка все-таки она...
— Нет, не передумал. Пусть съездит, на жизнь посмотрит. На то божья воля. Она не просто девка, она сурожского купца дочь.
Большой смысл вложил в эти слова Никита Чурилов. Гость-сурожанин жизнью самой сделан смелым, решительным, предприимчивым. Вся жизнь сурожца — риск: идет ли он торговым караваном от синих русских озер, везет ли от моря обратным путем восточные товары — всегда рискует.
Сурожанин живет, как говорят, «меж трех концов копейных»— с одной стороны татары, с другой генуэзцы, а с третьей — Русь-матушка. Изворотливым надо быть сурожанину, оружием владеть искусно. Языки надо знать — уметь разить не только саблей, но и словом.
Посылая Ольгу в далекий путь, Никита сказал:
— Будь смелой, но не горячись. Едешь одна — на мои советы не надейся. Думай сама, советуйся с Федором да холопами. Ежели что не так выйдет, на Хаджиме помогут, дай им знать.
— Я, батюшка, сделаю все как следует.— И Ольга легко вскочила на коня.
Теодоро ди Гуаско подъезжал к Арталану. Горная тропа кончалась, еще один спуск, и всадники выедут на дорогу, идущую из Солдайи.
