Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)
Однажды, приехав под вечер декабрьского туманного дня к себе за Невскую заставу, я оказался свидетелем сразу двух демонстраций. Одна шла вдоль берега Невы со стороны города. Подвыпившие молодчики в чуйках и сапогах несли портреты царя Николая, громко выкрикивая: «Война до победы!», «Долой Гришку Распутина и немку Александру!», «Бей немцев и жидов!». Ей навстречу от Семянниковского завода, который накануне забастовал, молча двигалась черная масса — рабочие, их жены. Они несли плакаты из черной и красной материи, на которых белыми буквами было написано: «Хлеба нашим детям!», «Долой войну!», «Довольно проливать невинную кровь!».
Внезапно из переулка выскочили на рысях два взвода конных городовых, один ринулся с нагайками на одну демонстрацию, второй — на другую. Молодчики в чуйках остановились, высоко над головой поднимая царские портреты, сбрасывали шапки, крестились, иные падали на колени. Все же я разглядел, кое-кому досталось нагайками по спинам — полиция соображает медленно. А рабочее шествие встретило городовых воем, свистом, градом булыжников, которые выламывались тут же из мостовой. Хлопнул выстрел, потом еще; началась паника, люди разбегались, прятались в подворотнях.
В этот вечер Александр Осипович после обстоятельной беседы обо всем, что я увидел, перед расставанием заговорил со мной тихо, таинственно:
— Николай, ты должен понимать, мы накануне революции. Нужно, чтоб солдаты были с народом заодно. А у многих в голове туман… Вот, видишь? — он вынул из ящика стола пачку бумажных листов, перетянутую бечевкой. — Это листовки Петроградского комитета партии большевиков. Читай!
Он вытащил одну листовку, протянул мне. Крупными буквами сверху было напечатано: «Солдаты Петроградского гарнизона!» Ниже — мелкими буквами: «Царь и его министры силятся продолжать преступную войну. Ваши жены и дети в городах терпят голод, холод, издевательства. Назревает всенародное возмущение. Скоро оно прорвется — массы выйдут на улицу требовать хлеба и мира. Солдаты! Будьте начеку, не давайте царским генералам одурачивать себя. Не стреляйте в народ — это ваши братья, отцы и матери, сестры, жены…»
Я читал, перескакивая через слова и фразы: это было то самое, что уже не раз приходило мне в голову, что напоминало мне рассказы Феди Богданова про пятый год, мой собственный опыт забастовщика, потом солдата-фронтовика, о чем я сам задумывался в окопах, в госпитале.
— Вот видишь, — Александр Осипович, как обычно, угадывал, что творится в моей душе. — Большевики — это партия, которая призывает солдат покончить с братоубийственной войной, а штыки обратить против царя и богачей. Солдаты — те же рабочие и крестьяне, за их интересы борются большевики. Значит, они и против вашего эмира со всеми его беками да эмлекдарами… Погоди, дойдет очередь и до этих кровопийц. — Он помолчал. — И ты, Николай, верю, не откажешься послужить народному делу, так?
Я кивнул.
— В вашем запасном полку, — продолжал он, — у нас нет своих людей, а работу в нем вести нужно, время такое подходит. Начинай. Сперва подложи незаметно листовки туда, где их может найти и прочесть побольше солдат. Ну, а дальше научим, как действовать.
Я молча склонил голову. Мне все было понятно.
Признание Александра Осиповича в том, что он тесно связан с революционерами, не удивило, я об этом догадывался уже давно, и Федя на это намекал, еще в первый год моей петроградской жизни.
Большевики… Это слово мне также приходилось слышать от моих товарищей, рабочих и солдат. И вот оказалось, что один из этих таинственных людей, как говорили — малочисленных, по бесстрашных, — Александр Осипович, мой приемный отец. Обо всем этом я раздумывал, пока добирался в тот декабрьский вечер с Невской заставы к себе в казармы на станцию Левашове, Приехал поздно, листовки незаметно пронес мимо поста у ворот, мимо дневальных в роте, запрятал до утра в свой сундучок. Но и с утра не удалось заняться их распространением — тотчас после завтрака взводный унтер выкрикнул:
— Богданов! С винтовкой — в патруль на станцию!
Втроем — я, еще один выздоравливающий солдат из нашего отделения и штабник-фельдфебель — вышли в патруль. Подходим к станции — на перроне что-то невообразимое: шум и гам, люди кричат, размахивают листками газет, бегают, сталкиваются друг с другом. Фельдфебель, видно, хотел повернуть обратно в полк, по потом любопытство пересилило — он прибавил шагу, махнул нам рукой, мы почти бегом пустились к станции.
— Братцы! Солдатики! — внезапно кинулся к нам какой-то седоусый господин в богатой шубе и меховой шапке; пенсне свалилось у него с носа и болталось на шнурке. — Радость-то какая… Распутина убили, окаянного! О г-о-споди, слава те, всевышнему! — он широко перекрестился, потом каждого из нас обнял и расцеловал; от его усов пахло духами.
«Распутин убит минувшей ночью» — это известие, уже напечатанное в газетах, передавали из уст в уста, оно и вызвало радость тех, в богатых шубах, которых немало толпилось на пригородной станции. «Теперь никто не будет мешать царю и генералам вести армию к победе над врагом!» — вот о чем все они думали и говорили в тот запомнившийся мне день в середине декабря. От солдат, приезжавших из Петрограда, мы знали подробности происшествия — как Распутина сперва пытались отравить, потом стреляли в него, зашили в мешок, бросили в воду, и только тогда он, наконец-то, испустил Дух.
— Один был мужик возле царя, — неожиданно заговорил шагавший с мрачным видом пожилой солдат, мой товарищ по патрулю, когда под вечер мы втроем возвращались в полк, — и того прикончили господа…
— Распутина убрали — этим они не спасут империю, — пояснял, попыхивая трубочкой, Александр Осипович два дня спустя, когда я приехал домой в увольнение и мы обсуждали события. — Близится революция, помяни мое слово, Николай! А этот, — он усмехнулся, — так, говоришь, и брякнул, дескать, мужик возле царя? Ха, знал бы он, сколько этот мужик, возле царя и царицы околачиваясь, нахапал для себя и своих прихлебателей. Министров по его рекомендации ставили и сменяли. Отщепенец, кровосос! Позорил он монархию, портил им фасад, потому великие князья его и прикончили. Но напрасно старались. А для царя с царицей от этого пользы никакой. Наоборот! Друга милого лишились, утешителя своего.
От всего, что говорил Богданов, у меня в сознании крепла уверенность: скоро наступят решающие события. На фронтах ничего к лучшему не менялось. С каждым днем тревожнее становилось в городе: то и дело случались перебои в продаже хлеба, кое-где на окраинах разъяренные женщины громили магазины и лабазы. Бастовали рабочие то одного, то другого крупного завода. На улицах шумели толпы возмущенных людей, порой над головами мелькали красные флаги, слышались революционные песни. Мне снова и снова вспоминались рассказы Феди Богданова про пятый год. Листовки белели на стенах и заборах — против царя и войны — такие же, как те, что мне давал неоднократно Александр Осипович.
Первую партию листовок я незаметно рассовал под подушки солдатам. Часть пачками разложил в отхожих местах, в казарме за пирамидами винтовок, в столовой. Сошло все благополучно, Я замечал: солдаты внимательно читают принесенные мною серые листки, но молча — даже друг с другом не обмениваются мнениями. Каждый старается, чтоб никто другой его с листовкой в руках не заметил.
Приносил в полк листовки еще дважды. На третий раз Богданов поручил мне разбросать их также на станции. Штук семьдесят я незаметно рассыпал возле станционного здания, на скамьях, что стоят на перроне. Одну оставил и, возвращаясь в полк, приколол ее на сучок сосны, что росла возле дорожки. Стою, любуюсь своей работой. Тут как раз поезд подошел со стороны Выборга. И внезапно у меня над ухом кто-то рявкнул:
— Р-рядовой!
Я обернулся — и в струнку, ладонь к папахе. Офицер. Казачий есаул и с ним четыре юнкера с карабинами наперевес — поездной патруль.
— Читаешь?! Кр-рамолу?! — зашипел есаул, сверля меня сощуренными глазами. Он сорвал листовку, скомкал и тыкал ею мне прямо в нос. — Интересуешься?
— Никак… нет! — проговорил я, намеренно коверкая слова. — Я… читат русски нэ умеим.
— «Нэ умеим», — передразнил офицер. — Ты что, нехристь? Какого полка?
— Так точно, ваш благородии! Староладожский запасной полк.
— Это который здесь? — он кивнул в ту сторону, где за лесом стояли паши бараки. — Близнюк! — обернулся он к одному из юнкеров, тот вытянулся и взял под козырек фуражки. — Живо с ним в полк. Проверить. Если врет, что неграмотный, доложишь мне, рапорт составлю.
— Слушаюсь! — отчеканил тот, видать, истый служака. И стволом карабина толкнул меня в бок: — Вперед!
У себя в полку я долго стоял навытяжку перед батальонным — низеньким, тучным подполковником, который с грубыми ругательствами тщетно заставлял меня читать — то страницу пехотного устава, то висящую на стене инструкцию о применении противогаза. Но я только мотал головой: неграмотный, дескать… Да еще прикидывался, будто не вполне понимаю, чего от меня хотят.
