Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)
— Сегодня, возвращаясь с Карабалкана, встретил
Эсена Безрукого. Говорит, что вернулись трое ушедших из Шагал-Тепе.
— Я тоже слышал: младший сын Ораза Гирджика вернулся. А о старшем пока ничего не слыхать.
— Говорят, из Ковли тоже двое всадников вернулись.
— Нет, они еще вчера приехали.
— Вчера — другие, а эти — сегодня.
— О аллах! Я сам говорил с человеком из Ковли — никто со стороны Гапланлы не приходил к ним сегодня!
— Ну, ладно, пусть будет как ты сказал… А только я слышал, что и сегодня двое вернулись.
— Пяхей, не спорьте напрасно! Сейчас слухов, что в Мекке арабов. Один одно говорит, другой — обратное. Пока своими глазами не увидишь, трудно поверить.
— Истинно так! Вчера только кричали, что у кузнеца Шамурада сыновья вернулись, а от них и до сих пор нет никаких вестей.
— Да, как бы бедняга на самом деле без потомства не остался!
Мяти-пальван не вмешивался в разговор. За эти дни он столько наслушался, что, пожалуй, хватит на целый год. Вначале и он ждал: вслед за вестями появятся и те, о ком говорили. Ведь всем известно, что добрую весть не обгонит самый удалой всадник. Но вести оказывались вымыслом. И старый Мяти-пальван устал от бесплодного ожидания.
— Пойдемте по домам, люди, — сказал он, стряхивая пыль с тельпека и надевая его на голову. — Время намаза подходит. Сегодня уже вряд ли кого дождемся.
Старики тяжело поднялись и устало побрели в разные стороны.
Заложив руки за спину и опустив голову, Мяти-пальван шел, думая о Махтумкули, Пермане, Бегенче, обо всех, кто не вернулся из этого несчастного похода. Неужто так и не вернутся?
Около дома Бегенча он задержал шаг, прислушался. Но из кибитки не доносилось ни звука, хотя старая Сабыр-эдже тяжело болела и около нее должны были находиться женщины. Нарочито громко покашливая, Мяти-пальван шагнул к двери.
В слабом свете коптилки беззвучно ползали по стенам кибитки тени. Сабыр лежала, укутанная стареньким одеялом. Вокруг нее сидели женщины. Те, что помоложе, при виде вошедшего зашевелились, поправляя яшмаки, отодвинулись подальше, в тень. И только задумчивая, очень печальная женщина, возле которой прикорнул трехлетиям карапуз, не тронулась с места. Да древняя старушонка, сидящая у изголовья больной, сощурилась, всматриваясь в вошедшего.
— Это ты, Мяти? Проходи, садись…
Мяти-пальван присел на корточки, кивнул на больную:
— Как она?
— Ай, все лежит с закрытыми глазами, — прошамкала старуха. — Недавно бормотала что-то, не разобрать что. Огульнабат говорит, что у нее сердце опустилось, да поможет ей аллах…
Мяти кинул взгляд на женщин, притихших в темном углу, ободряюще сказал:
— Держите себя в руках, женщины. Все кончится хорошо, вернутся наши джигиты.
Мальчонка приподнял голову.
— Па-апа пришел?
— И твой папа вернется, сынок, — пообещал Мяти-пальван. — Если не сегодня, то завтра обязательно придет.
Смуглая женщина дрогнула, глаза ее наполнились слезами. Это была Гульджамал, жена Пермана. А мальчик, опершийся подбородком на руки и сверкающий глазенками, — их единственная радость и гордость, Мурад.
Старуха со вздохом сказала:
— Пусть всевышний услышит твои слова, Мяти!
Сабыр слабо задвигалась под одеялом, простонала и опять затихла.
— Ну, будьте здоровы! Посмотрим, что принесет завтрашний день, — сказал, поднимаясь, Мяти-пальван.
В мазанке Махтумкули мерцал свет, и Мяти-пальван на какое-то мгновение показалось, что поэт вернулся, но он тотчас отбросил эту мысль. Не считаясь с дневной усталостью, раньше люди приходили сюда послушать новые стихи Махтумкули, потолковать о тяготах жизни. Сейчас в мазанке могли быть только Акгыз или Джума. Скорее всего, Джума.
Да, это был он. Он лежал, подложив под грудь подушку, и читал стихи, которые Махтумкули только что, перед самым походом, собрал воедино, в книгу.
При виде отца, Джума быстро положил рукопись и сел. На лице его было написано смущение и тревожное ожидание. Хоть отец и не совсем справедливо ругал его за Махтумкули-ага, он все равно чувствовал себя виноватым и готовился покорно принять новые упреки. Но Мяти-пальван только спросил:
— Ты ужинал, сынок?
Джума кивнул.
— А я по пути зашел справиться о состоянии Сабыр-эдже.
— Как она?
— Лежит… Стонет…
Мяти-пальван окинул взглядом кепбе, помолчал и сказал:
— Занимайся своим делом, сынок. Я пойду попью чаю…
После ухода отца Джума некоторое время сидел неподвижно. Затем опустился на подушку и взял в руки книгу. Он тяжело страдал оттого, что был разлучен со своим учителем Махтумкули. Но так же, как в крепости Шатырбека, он был бессилен. Что он может сделать? Конечно, отец знал, что он не виноват. И все же сетовал на него. А разве только он страдает в бессилии? Чем лучше участь Сабыр-эдже? Вначале она переживала потерю Джерен, теперь сгорает от разлуки с Бегенчем…
Шум, раздавшийся возле самой кибитки, отвлек Джуму от мыслей.
— Эй, хо-ов, люди! — радостно вопил кто-то. — Поздравляю, люди! Вернулись наши!
В дверях Джума столкнулся с отцом. Мяти-пальван тяжело дышал, не попадая рукой в рукав халата.
— Беги скорее, сынок! — крикнул он. — Махтумкули вернулся!
Джума припустился со всех ног. Мяти-пальван постоял, глядя на бегущих людей, не выдержал и сам побежал.
Радостная весть мгновенно всполошила все село. Кто еще не улегся, сразу выскочил из кибиток. Спящие проснулись и, кое-как накинув одежду, тоже побежали к дороге. По обе стороны ее уже теснились толпы людей, возбужденно переговаривающихся и глядящих вниз, туда, где, миновав старый арык, поднимались в гору несколько всадников.
Джума нетерпеливо расталкивал людей, пробиваясь поближе к дороге.
— Смотрите, Перман едет! — крикнул кто-то.
— И Тархан рядом!
— А кто этот, седой?
— Смотрите, женщина позади него!
— А вон еще двое всадников!
Джума выскочил на дорогу, схватил по уздцы взмыленного коня Пермана.
— Салам, Перман! Махтумкули-ага тоже с вами?
Перман спрыгнул с коня, негромко и суховато сказал:
— После поговорим!
Ответ не удовлетворил Джуму, но допытываться подробностей сейчас не было возможности: вокруг всадников плотным кольцом сомкнулась возбужденная толпа, со всех сторон потянулись руки для приветствия.
— Па-апа пришел! — прозвучал среди общего гама детский голосок. Он был совсем тихий — шелест травинки среди грозного гула деревьев, но Перман вскинулся, точно ужаленный:
— Мурадик! Сынок! Гульджамал моя!..
Много горьких испытаний выпало в жизни на долю Тархана. Но таких мук, как сегодня, он не испытывал еще никогда. Давая корм коню, он в кровь кусал губы, когда из кибитки Садап доносились глухие звуки ударов и болезненные вскрики Лейлы. «Ворвусь в кибитку! — думал он. — Свалю старую ведьму наземь и умчу Лейлу в сторону Соны-Дага!» Но рассудок злорадно шептал: «Ты, безродный слуга сердара, осмелишься поднять руку на его старшую жену?» И Тархан скрипел зубами, чувствуя себя как цепной пес, задыхающийся в ошейнике от бессильной ярости. Но, когда послышался особенно болезненный крик, он с силой ударил торбу о землю, кинулся к кибитке.
— Перестаньте, тетя!.. Вы что… убить ее хотите?
Голос его дрожал и рвался, пальцы сжимались в каменеющие кулаки. Казалось, еще одно мгновение — и на голову Садап обрушится удар.
Садап вытаращила глаза. Ее и без того багровое лицо стало черным от прилившей крови.
— Ты, безродный щенок! — заорала она, уперев руки в бока и подступая к попятившемуся Тархану. — Что тебе надо? Захочу — и сожру ее с костями!.. А тебе что? Жалко ее? Я знаю, ты всю дорогу спал с этой потаскухой! У, бесстыжая тварь!..
Она больно ударила ногой Лейлу, сжавшуюся комочком посреди кибитки, ушибла ногу, еще больше рассвирепела от этого и кинулась безжалостно щипать молодую женщину. Лейла застонала.
— Вот тебе, подлая! — задыхаясь, брызгала слюной Садап. — Вот тебе, потаскуха!.. Вот тебе!.. Кричи, гадина, кричи!..
В горле Тархана что-то пискнуло. Он резко повернулся и выбежал из кибитки. Куда? У кого просить помощи? К Перману! — мелькнула мысль, и Тархан широко, чуть ли не бегом, двинулся к кибитке Пермана, торопясь высказать все, что накипело у него на душе.
На пути повстречался Шаллы-ахун. Тархан попытался было миновать его, но не таков был старик. Он остановился, протянул для приветствия руку.
— Ты ли это, иним Тархан? Здоров ли, благополучен ли? Поздравляю со счастливым возвращением! Молодец!
Тархан вынужден был остановиться и ответить на приветствие Шаллы-ахуна. А тот продолжал, не спеша:
— Ваш ахун дни и ночи призывал на вас благословение аллаха. И вот, хвала ему, большинство джигитов вернулись невредимыми, а остальные милостью всевышнего вернутся не сегодня-завтра… Надеюсь, Тархан-джан, ты не забыл своего ахуна?
