Вениамин Каверин - Двойной портрет
— Миша, за Анатолием Осиповичем приходил милиционер, — сказала она не здороваясь.-— Надо найти его и предупредить, чтоб не возвращался.
Лепестков усадил ее и стал расспрашивать.
— Обыска не было?
— Нет.
— Кто-то накапал.
— Да. Я думаю — бабка.
Он пожал плечами.
— Зачем?
— Да просто так. Почему бы и нет? Я пойду.
— Куда?
— Не знаю. Надо позвонить Кошкину.
Лепестков посмотрел на нее исподлобья. У нее горело лицо. Меховая шапочка была надета криво. Прядь волос завилась где-то не на месте, под ухом.
— Поговорим спокойно. Не думаю, что его собираются арестовать. Это делается иначе. Кто-то донес, что он живет без прописки. Вероятнее всего — Снегирев. Могут оштрафовать. Могут, впрочем, и выслать. У вас есть дела в городе?
— Я хотела кое-что купить.
— Вы зайдете домой?
— Да.
— Вот и хорошо. Я буду у вас, — он посмотрел на часы, — ровно в два. Думаю, что Анатолий Осипович в Институте информации. Словом, я его разыщу.
Они расстались. В два часа Лепестков приехал на Кадашевскую и сказал, что в Институте информации Остроградский был утром, а в Издательство иностранной литературы не заезжал. Кошкин на заседании Академии наук и будет дома не раньше вечера. Домашняя работница говорит, что Остроградский был у него вчера.
— Это я знаю, он рассказывал.
Ольга Прохоровна только что вернулась и сидела в пальто, усталая, с авоськами на коленях.
— Вам надо поесть, — помолчав, сказал Лепестков.
— Может быть, он у племянницы?
— Вряд ли. Там муж очень пугливый. По-моему, Анатолий Осипович у них не бывает. Вам надо поесть.
— Я не хочу.
Она съела яблоко.
— А где живет его племянница?
Они поехали к Долгушиным и никого не застали дома. В Ленинской библиотеке они провели добрый час — там по кошкинскому абонементу Остроградский получал книги на дом. Любезная девушка на абонементе сказала, что сегодня для Кошкина никто книг не брал.
В восьмом часу, измученные, молчаливые, они простились на Савеловском вокзале.
41
Накапал, очевидно, Снегирев. Или просто, когда Анатолий Осипович пошел смотреть на ревнивого мужа, устроившего засаду у Цыплятниковой, на него обратили внимание, как на незнакомого, нездешнего человека. Это было очень неосторожно. Он вообще неосторожен — от усталости, от неустройства. Как он сказал об этой женщине, бывшей ссыльной, тоже прописавшейся под Загорском? «В подвешенном состоянии»? Ему надоело постоянно находиться в «подвешенном состоянии», ежеминутно оглядываться, всегда чувствовать себя виноватым. За что? Она думала об этом в поезде, а потом, тащась к даче со всеми авоськами, разбитая, взволнованная, усталая, боясь, что сейчас она придет домой и бабка скажет ей: «Взяли».
Она распахнула калитку. В доме был свет. Остроградский встретил ее на кухне.
— Все знаю, — сказал он. — Приходили из милиции, и надо смываться. Почему вы сегодня так поздно? Я беспокоился. Ходил за Олей, но Маруся сказала, что она ее накормит и сама приведет.
Ольга Прохоровна, не раздеваясь, села на табурет и заплакала.
— Что с вами?
— Ничего. Просто устала. Мы с Мишей искали вас целый день. Боже мой, мы объездили всю Москву. Где вы были?
Он смущенно засмеялся.
— У меня есть такой приятель, Валька Лапотников, я рассказывал вам? Он затащил меня к себе. Мы пообедали, надо сказать, недурно, а потом он показывал мне свою коллекцию старого русского фарфора. И каялся. Милая, родная моя, — сказал он и поцеловал ее руку. — Так вы из-за меня так измучились? Вы на себя не похожи.
Маруся привела Оленьку, и девочка, заметив, что мать устала, сразу же начала хлопотать — достала продукты, накрыла на стол, поставила чайник.
— Черт, как не хочется уезжать, — сказал Остроградский. У него вдруг стало измученное, старое лицо. — Ладно. Ничего не поделаешь.
Он ушел и вернулся.
— Главное, реабилитация-то продвигается. Я сегодня был в прокуратуре. Все знают, что я не виноват. Но странно: оправдать человека так же сложно, как обвинить. Или даже еще сложнее. Много работы. Говорят — скоро. Останусь сегодня, — помолчав, сказал он. — Уже поздно, ночь. Не придут.
Весь вечер он уходил к себе и возвращался. Решено было, что он уедет в шесть утра, налегке — куда? Там будет видно. Может быть, в Загорск? Или Серпухов? Если бы удалось снять комнату, я бы остался в Серпухове. А потом Лепестков привезет чемодан.
Они поужинали.
— Бог даст, не последний раз, — сказал он, наливая водку. Ольга Прохоровна отказалась, но он попросил: — Ну, маленькую. Эхма! А Валька, между прочим, хорошо живет.
Они чокнулись, выпили. Остроградский ушел к себе, но не лег, а сел у окна, как в тот вечер, когда Ольга Прохоровна развеселилась, а Лепестков приревновал ее и рано уехал. Когда это было? Совсем недавно, две недели назад. Но это было уже в другой жизни, в той, которая опять уходила, таяла, менялась, как менялась, таяла ночь раннего марта за окном. Месяц не прятался от него, как тогда. Голубовато-черный, неподвижный свет стоял между елей.
Он встал и прошел через столовую, быстро, бесшумно, с сильно бьющимся сердцем. Дверь в комнату Ольги Прохоровны была закрыта неплотно, он открыл ее и остановился на пороге, не решаясь войти.
Она не спала. Короткая соломенная штора не доходила до подоконника, полоски лунного света, как транспарант, лежали на полу. Она сидела на постели, опустив голову, придерживая рукой одеяло на груди, прислушиваясь.
— Это вы, Анатолий Осипович?
— Да.
— Идите сюда.
Он еще медлил. Она сказала:
— Идите же.
42
Остроградский слышал, как прошла последняя электричка, и удивился, когда до него донеслось далекое гуденье и нарастающий в тишине шум первого утреннего поезда, который должен был прийти через четыре часа. Может быть, он уснул?
— Я спал? — спросил он.
— Несколько минут.
— Я помню, на чем вы остановились. Вы поехали с Борисом на Тузлинскую косу.
— Да. Я поняла, что вы уснули, и замолчала.
— А вы не поспали?
— Нет, мне не хочется. Спите, мой дорогой.
— Вот еще! Это стыдно.
— Ничуть.
— Ну, рассказывайте.
— Может быть, не надо?
— Нет, надо. Вы тогда были счастливы?
— Да. Это была счастливая неделя. Он был совсем другой на родине. Веселый. Все время таскал меня на руках и пел.
— А потом?
— Потом я поняла, что уйду или стану ему изменять.
— И стала?
— Нет. Может быть, не успела?
Ночь давно переломилась, а в комнате все не становилось светлее. Остроградский закрыл глаза. У него было странное, счастливое чувство, что он вернулся в свое прошлое, украденное у него и теперь ворвавшееся с разбега. Непрожитое, с полосками луны на полу, с детской кроваткой, в которой спал, неслышно дыша, ребенок.
— А ничего, что я старый?
— Вы какой-то не старый. А если и старый?
— Пятьдесят три.
— Ну так что ж! Ведь не семьдесят три.
И она снова стала рассказывать о той памятной неделе на Тузлинской косе. Ей долго не было потом так хорошо — да что говорить — до сегодняшней ночи!
— Вы там были потом?
— Да. В запрошлом году. Ездила показывать Оленьку деду. Там хорошо. И дед хороший.
— Рыбак?
— Да. Он слепой. Там все рыбаки. И все говорят о «прорве».
— Что такое прорва?
— Прежде рыба почему-то задерживалась у Тузлинской косы, а потом стала проходить свободно. Борис все надеялся, что когда-нибудь удастся закрыть эту прорву.
Электричка пришла и ушла.
— Я знаю, куда я поеду. К Лапотникову.
— А он кто?
— Он — фигура.
— Фигура где?
— В рыбной промышленности. Он меня приглашал.
— На два-три дня. А потом?
— Не знаю. Если бы даже удалось снять комнату в Серпухове, там нельзя работать.
— Ко мне, на Кадашевскую.
— А соседи?
Электричка снова пришла и ушла.
— Пора, — сказала Ольга Прохоровна.
— Так рано не придут.
— Вам надо поспать.
— У Вальки высплюсь. Поговорим еще. Как все произошло между нами? Я ничего не знаю.
— Вот так и произошло. Мне вдруг подумалось — слава богу, нужна. Ведь нужна?
— Еще бы.
Она замолчала, ровное дыхание послышалось. Уснула? Остроградский тихо положил руку на ее грудь. Она во сне поцеловала руку.
— Пора.
— Ухожу.
Но он не ушел. Полоски на полу побледнели, свет месяца и снега стал медленно таять, маленькие, легкие тени закружились, опускаясь за молочным окном. Должно быть, пошел снег. Остроградский с закрытыми глазами увидел этот мягкий, мартовский снег, матовый, несверкающий, в скромных отблесках еще не вставшего солнца. Он радостно вздохнул.
— Полежим спокойно.
— Мы лежим спокойно.
— Это называется «спокойно»?
— Да.
— Буду знать, — серьезно сказала Ольга Прохоровна. — Буду знать.
Утром Остроградский уехал в Москву, а она отвела Оленьку к Марусе и стала бродить по дому, бледная, счастливая, в новом платье, которое ей почему-то захотелось надеть. Перед зеркалом она, впервые за много лет, накрасила губы и сразу же, как будто испугавшись чего-то, стерла помаду.
