Евгений Аллард - Призраки прошлого
— Идиот хренов. Попадись только мне ещё!
Подняв связку инструментов, которые я принял за обрезок трубы, он направился к выходу из бара, потирая ушибленные места и бормоча матерные ругательства под нос. Я испытал невыносимый стыд, запылали щеки так, как бывало в детстве, когда попадался на какой-то гадкой проказе. Милана села рядом со мной, приобняла и сказала:
— Не переживай, Олежек. Ну что ты. Пойдём, я тебя полечу.
Я не обратил внимания в пылу борьбы, что громиле Боре удалось все-таки расквасить мне нос.
— Не надо, так пройдёт, — проворчал я, размазывая кровь.
— Нет-нет, пойдём. Нос распухнет, Дима будет ругаться.
Я встал и поплёлся вслед за ней. Она распахнула дверь, и я оказался в уютной комнатке с большим трёхстворчатым зеркалом, кожаным диваном у стены, длинным гардеробом, и маленьким холодильником. Мягко уложив меня на спину, она достала из морозилки кубики льда и, завернув в полотенце, приложила к моему носу. Перед глазами я увидел в просвете блузки упругие яблоки грудей, и, напрочь забыв про свой разбитый нос, схватил Милану в охапку. Оказавшись сверху начал целовать, лихорадочно расстёгивая её блузку, под которой ничего не было, кроме соблазнительного тела.
— Олег, ну ты что?! — прошептала она смущённо, пытаясь высвободиться. — Отпусти, нас же могут увидеть.
Я с неохотой выпустил её, она вскочила, быстро заперла дверь на два оборота ключа и вернулась ко мне, на ходу сбрасывая одежду, оставшись лишь в маленьких шёлковых трусиках, которые я с огромным удовольствием стащил с неё. Я судорожно разделся, и мы слились в едином любовном порыве. Я жадно тискал её грудь, затвердевшие соски, покрывал ненасытными поцелуями её плечи мраморной статуи, лебединую шею, наслаждаясь каждым прикосновением, будто лепил из упругого, но нежного материала совершенство.
Милана выгнулась, как струна, глухо простонала, когда я овладел ею, и начала двигаться в такт моим движениям, распаляя меня все сильнее. Меня подбросило будто взрывом на седьмое небо, я не успел вернуться на грешную землю, как Милана высвободилась из моих объятий и убежала, бросив мне полотенце со словами: «Убери все, пожалуйста». Через пару минут я услышал журчанье воды, будто ей не терпелось смыть мои ласки. Это меня покоробило. Она вернулась, вытираясь на ходу, быстро натянула трусики, бриджи, кружевную блузку и села у трюмо, поправляя макияж. Я не выдержал, встал и обнял её, ощутив дурманящий запах её влажного тела, прижав к себе, поцеловав в шею. Она погладила меня по руке и сказала:
— Олежек, мне надо приготовиться.
— Я люблю тебя, — сказал я.
Она усмехнулась в своё отражение в зеркале, и насмешливо проговорила:
— Это совершенно необязательно говорить.
— Милана, ну скажи, сколько раз в месяц ты занимаешься с ним сексом? Один? Или один раз в три месяца? Сколько ему? Шестьдесят три? Шестьдесят пять?
— Олег, мне тоже не двадцать пять, — возразила она. — Успокойся, дорогой.
Я услышал в дверь осторожный стук, за которым последовал деликатный голос Лили:
— Милана Алексеевна, вас ждут на площадке.
Я плюхнулся на диван, взял папку и сделал вид, что с интересом просматриваю материалы, пытаясь скрыть досаду. Милана присела рядом, обняла меня и произнёсла:
— Олег, пойми, ты скоро успокоишься и забудешь обо мне.
— Да, я понимаю, — хмуро проворчал я.
Милана встала, открыла дверь и осторожно выглянула в коридор. Потом села обратно и начала наводить марафет. В открытую дверь заглянул Лифшиц, быстро огляделся и проговорил:
— Милана Алексеевна, вам передали? Сейчас будем снимать сцену в театре. Олег, это вас тоже касается, — добавил он уже грубее.
Милана кивнула, и Лифшиц исчез. Я почему-то представил, что Милана и Северцев занимались здесь любовью неоднократно. Тут же в гримёрной, потом Милана открывала дверь, и все считали, что они лишь мило беседовали. Правда, верил ли в это Верхоланцев?
Вместе с Миланой мы прошли по коридорам, но не остановились около входа в кафе, а прошли дальше, в другое крыло, спустились по ступенькам и оказались в зале оперного театра, с рядами бордовых откидных кресел, двух ярусов балконов с позолоченными лавровыми венками, огромной хрустальной люстрой на потолке, украшенным изящной лепниной. Столько денег вбухали в постройку декораций! Ужас! Не проще было снять где-то на сцене настоящего оперного театра, а не выстроенного в павильоне? На сцене я увидел Мельгунова в окружении четырёх здоровенных амбалов в джинсах и чёрных майках, обнажавших бугры мускулов, Верхоланцева и Розенштейна. Верхоланцев, увидев нас, показал жестом, чтобы мы поднимались на сцену.
— Так, Олег, твоя задача, — обратился он ко мне, как только я оказался рядом. — Входишь в зал, проходишь по проходу, доходишь до сцены и какое-то время наблюдаешь за репетицией. Поднимаешься на сцену, выясняешь отношения. Милана, входишь, говоришь свой текст. Олег уходит. Все понятно?
Я кивнул, и, спрыгнув со сцены, направился к выходу. В зале суетилась куча народа, проверяли осветительные приборы, отражатели, камеры, я насчитал их целых три штуки. Одна в углу сцены, другая на балконе, третья в дальнем углу зала. Верхоланцев решил снять эту незамысловатую сцену с размахом. Я заметил, что он вообще любил снимать помпезно, обожал длинные, обзорные панорамы и общие планы. Впрочем, судя по отснятому материалу, который я уже увидел, получалось у него здорово. Крепкий профессионал, несмотря на скверный характер и привычку прикладываться к бутылке. Хотя на площадке я ни разу не видел его пьяным. Он умудрялся каким-то образом протрезветь именно к началу работы.
Я вошёл в зал, как сказал Верхоланцев. Мельгунов на сцене изображал репетицию — в окружении четырёх дюжих молодцов танцевал чечётку. Хотя нет, это слишком громко сказано — прыжки гиппопотама, который отрывал ноги от пола на пять сантиметров, вряд ли походили на танец. «Не разогрелся», — услышал я странный шёпот. Я не стал оглядываться и проследовал к сцене. Сложив руки на груди, я снисходительно ждал, когда Мельгунов в небесно-голубых джинсах, которые обтягивали его толстые ноги, и белом развевающимся плаще, прыгнет на небольшую площадку перед сценой и закончит номер. Я легко взлетел на сцену, оказался рядом. Да уж, Игорь Евгеньевич вблизи выглядел, мягко говоря, не очень хорошо. Спивающийся человек с обрюзгшим, расплывшимся лицом, круглыми оловянными глазами, торчащим носом, и вторым подбородком. Он меланхолично взглянул на меня и на его гладком, будто разглаженным утюгом лице, не дрогнул ни один мускул. Хотя по сценарию он должен испугаться меня. Все-таки я играл главу группировки влиятельного чикагского клана.
— Винченто, когда ты, наконец, перестанешь волочиться за моей женой? — спросил я с угрозой.
— Женой? Насколько помню, Франко, за десять лет ты так и не удосужился жениться на Белле, — произнёс уныло свой текст Мельгунов.
— А знаешь почему? Потому что я — католик! И не могу жениться на Изабелле, моя официальная жена жива, находится в психиатрической клинике, — вдруг выпалил я, совершенно не по тексту и заметил, что Мельгунов растерялся. — Но Белла моя жена, потому что я люблю её, клянусь Девой Марией!
Я схватил его за грудки, радостно ощутив, как он испугался, обмяк, тусклые глаза выкатились по-рачьи из орбит. Это не походило на игру, скорее на настоящий страх передо мной.
— Мы любим друг друга, — невнятно пробормотал он, пытаясь вяло оторвать мои руки от своего воротника. — Ты не должен мешать нашему счастью! — почти взвизгнул он.
— Франко, когда ты оставишь нас в покое? — услышал я хорошо поставленный голос Миланы за спиной.
Отшвырнув Мельгунова, я мгновенно оказался рядом, сжал в объятьях. Взглянув нежно в лицо, я проговорил с искренним чувством:
— Белла, я люблю тебя так, как никто никогда не будет любить. Пойми это.
По лицу Миланы пробежала лёгкая улыбка, ей понравилась моя импровизация.
— Стоп! — услышал я истошный вопль Розенштейна.
Он выскочил на сцену.
— Что за самодеятельность, Верстовский?! — заорал он, в ярости брызгая слюной.
— Давид Григорьевич, он меня напугал, — жеманно проблеял Мельгунов. — Скажите ему, чтобы он не хватал меня. Мне это не нравится.
Розенштейн бросил взгляд на него, потом в зал. Я увидел, что Верхоланцев сидит на первом ряду и довольно улыбается в усы.
— А мне понравилось, — вдруг сказал режиссёр. — Верстовский придумал хороший ход. Пусть так и играет. И вообще так получается более ярко и живо.
На лице Розенштейна, похожим на сдувшийся мяч, появилось растерянное выражение.
— А чтобы Игорь Евгеньевич не пугался, мы оставим ему группу поддержки, — добавил спокойно Верхоланцев. — Когда Верстовский будет умолять Милану, они схватят его и начнут избивать. Как тебе такая идея, Игорь Евгеньевич?
