Александр Хьелланн - Фортуна
— Ах, всего бы лучше послать эту нашу фабрику ко всем чертям! — искренне вырвалось у Маркуссена.
— Ну, Маркуссен! Что вы! Как вы можете…
— Простите, господин профессор! Я хотел только сказать, что мы и так уж из сил выбиваемся с этой фабрикой…
— С фабрикой все будет в порядке! Вы еще увидите! И вы и многие другие умничающие господа. Но не будем больше говорить об этом. Скажите, что вы разумели, предлагая использовать кредит?
Маркуссен посмотрел на шефа несколько недоверчиво. Он получил коммерческое образование на предприятиях, которые хорошо умели пользоваться кредитом.
— Мы обратимся в государственный банк и получим столько денег, сколько нам потребуется, — сказал он, улыбаясь.
— Но… покрытие… валюта…
Тут уж Маркуссену показалось, что пора покончить с этой невинностью, и он четко и поспешно пояснил:
— Мы выписываем векселя в той сумме, которая нам в настоящий момент нужна, ну, скажем, на какую-нибудь фирму в Кристиании, сроком на шесть дней, учитываем векселя в Норвежском банке и посылаем почтой наш трехмесячный акцепт.
— Гм, да! Это мы могли бы сделать, — ответил профессор, но все дело было в том, что ему, так поздно втянувшемуся в коммерческие операции, такое жонглирование векселями было не под силу; все же предложение Маркуссена импонировало ему, и он охотно предоставил своему приближенному устроить все это дело.
Маркуссен выполнил свой план необычайно быстро и даже сам съездил в банк Кристенсена, чтобы иметь удовольствие сказать там несколько ловких дипломатических фраз.
Управляющий извивался, как змея, под уколами острого языка Маркуссена. Поистине безумие отрицать ценность бумаг, на которых стоит подпись «Карстен Левдал».
Но директор банка Кристенсен, стоящий в другом конце зала и притворявшийся, что рассматривает какие-то бумаги, принимал все происходящее с большим душевным спокойствием. Когда Маркуссен ушел, управляющий попытался было в самой вежливой форме выразить кое-какие сомнения по поводу излишней резкости предпринятых мер, но директор банка Кристенсен молча взял принесенные Маркуссеном деньги и поднес их к носу управляющего:
— Обратите-ка внимание на серию купюр! Новенькие! С пылу, с жару! Прямо из государственного банка!
— Да, но что же это значит, по мнению господина Кристенсена?
— А это значит, что деньги получены под личную подпись профессора! — шепотом ответил директор банка и вышел, не желая подвергаться дальнейшим расспросам.
Но несчастный управляющий всю оставшуюся половину дня ходил как ошарашенный; его вера и чутье директора банка была почти столь же тверда и непоколебима, как и его убеждение в солидности имени Карстена Левдала, и эта двойственность была причиной его мучительного беспокойства.
Однако он ни одной живой душе не сказал о том сомнении, которое Кристенсен посеял в нем.
Несмотря на то, что имя Карстена Левдала сияло в блеске растущей славы и силы, в этот момент зародились некоторые из тех мельчайших, невидимых глазу, миазмов, которые вдруг появляются еле уловимыми звуками разложения: шорохами, шепотами, смутными намеками, странными вопросами, сплетнями, пока вдруг, в яркой вспышке взрыва, самое имя окажется совсем иным — изуродованным, затоптанным, оплеванным, исковерканным и ничтожным.
На предприятии Левдала с этого дня жизнь даже еще сильнее забила ключом. Маркуссен использовал кредит, да и профессор, который совсем недавно заработал большие деньги на спекуляции зерном, работал с подъемом. В Маркуссене он нашел подлинного единомышленника, который мог и проводить в жизнь его планы, и строить новые комбинации, и, главное, никогда не стеснялся в средствах и не делал нудных возражений.
Длинные светлые усы Маркуссена блестели. Положение первого человека на первом предприятии города расширило круг его знакомств, и его деятельность уже не ограничивалась горничными: он стал кавалером настоящих дам. Это не улучшило его репутацию, которая оставалась ужасной, но его манеры и обычная невероятная наглость с женщинами делали его буквально неотразимым.
С мужчинами он был весел, груб и умело рассказывал отвратительные анекдоты; он был отличный товарищ, готовый выпить и щедро заплатить; его кошелек был туго набит, и ассигнации растекались во все стороны в не меньшем количестве, чем любовные записочки.
С Абрахамом он был всегда почтителен, соблюдая должную дистанцию, но именно поэтому Абрахам, не любивший подобного обращения, держался с ним особенно дружелюбно и по-товарищески. По мере того как выяснялось, что Абрахам предпочитал находиться на фабрике, Маркуссен захватил в конторе то место, которое поначалу предназначалось сыну шефа.
Абрахам и без того был очень занят: он был и официальный управляющий и неофициальный врач на фабрике; кроме того, у него было множество дел в разных рабочих организациях.
Ему доставляло большое удовольствие возиться с больничными и сберегательными кассами и прочее. Кроме того, пользуясь своим положением председателя ряда рабочих организаций, он рассчитывал устроить дело Стеффенсена.
Несколько дней он упорно раздумывал, что должен сделать, чтобы добиться отмены незаконного увольнения Стеффенсена; наконец ему это надоело. Возможно, что он совсем отказался бы от мысли помочь Стеффенсену, если бы образ Греты не притягивал его в скромный домик, где она сидела среди своих корзинок и прутьев и ожидала его с такой верой, что он был не в силах ее обмануть.
Даже на фабрику в эти дни он шел неохотно, потому что, проходя мимо домика Греты, думал, что вот сейчас старик смотрит ему вслед и говорит дочери: «Абрахам-то опять прошел мимо и не заглянул к нам!»
Наконец Абрахам открыл душу своему приятелю — Педеру Крусе, рассказав ему всю историю.
Крусе понял все. Он сидел как обычно, чуть-чуть сгорбившись и выпуская дым кольцами. Он незаметно смерил взглядом этого красивого здорового человека, совершенно растерявшегося перед маленькой трудностью, и легким движением руки смахнул пепел со своей папиросы:
— Мне кажется, ты не должен делать глупостей…
— Ну да! Я тоже так думаю! Да и не помогу я этим общему делу, черт возьми! Ведь случай-то, вообще говоря, незначительный; если бы это было действительно что-нибудь крупное, то наши господа хозяева почувствовали бы, что я…
— Да, да… Но я хочу посоветовать тебе дипломатический ход… — суховато сказал Крусе. — Мы назначим Стеффенсена заведующим рабочим кооперативом!
— На предприятии?
— Ну да! Это ведь тоже хлеб! И не плохой, если торговля пойдет хорошо.
— Но ты думаешь, его примут охотно? Он ведь не очень-то популярен среди рабочих, как ты знаешь.
— Ну, тут уж мы положим на весы свое влияние, как сказал бы Кристенсен! Я лично терпеть не могу Стеффенсена, как ты знаешь, но полагаю, что он честен и будет, как заведующий кооперативом, на своем месте. Ты должен, я думаю, признать, что это хороший выход.
— Конечно, конечно! Я буду очень рад!
— И еще, — перебил его Крусе с улыбкой, — это будет чрезвычайно полезно для господ из дирекции: они увидят, что рабочие умеют поддерживать друг друга. Человеку, которого они без всякого основания вышвырнули со своего предприятия, предоставляют заработок сами рабочие.
— Да, да, да! Ты совершенно прав! Это блестящая идея! Спасибо, Крусе! За это тебе настоящее, большое спасибо!
Абрахам изо всех сил ударил маленького адвоката по плечу. Он был возбужден, счастлив, и ему хотелось тотчас же приняться за устройство этого дела.
Когда он ушел, Педер Крусе долго, задумчиво глядел ему вслед с горькой улыбкой и, наконец, сказал про себя: «Да… такими остаются они все… все те, которые могли бы стать самыми лучшими, самыми смелыми людьми нашего времени».
По мере того как Абрахам подходил к дому Стеффенсена, он замедлял шаги: он обдумывал первую фразу, сцену объяснения со Стеффенсеном и, взявшись за ручку двери, представлял себе уже совершенно ясно, до мелочей, что он скажет и какое впечатление все это произведет на них обоих.
— Добрый вечер, Стеффенсен! Добрый вечер, Грета! Как мы давно не виделись! — начал он почему-то вполголоса, как будто от усталости.
— Вероятно, господин управляющий был очень занят! — проворчал Стеффенсен.
Грета ничего не сказала, прислушиваясь в радостном ожидании.
— Да, я был действительно занят! — отвечал Абрахам. — Занят и моими делами и делами других.
Стеффенсен, вначале упрямо сохранявший угрюмое молчание, заволновался. Эти дни ожидания пригнули его; как-никак — не шутка старому человеку со слепой дочерью остаться без работы. Хотя разговоры о том, что у него есть деньги в сберегательной кассе, были небезосновательны, но эти сбережения он всегда мечтал оставить для Греты. Если он сейчас начнет проживать эти гроши, то после его смерти ей не останется ничего, кроме кассы для бедных. Стеффенсен пробовал еще держаться бодро, но втайне уже трепетал, ожидая своей участи.
