Владимир Ляленков - Просека
В парке ветки деревьев закрывают небо, потому темно. На аллее нас обгоняют два конных милиционера.
— Должно быть, шалят здесь мужички, — говорит Болконцев.
Закуривает. Молчим. В парке тихо. Копыта процокали где-то правее нас.
— У тебя отец есть? — спрашивает Болконцев.
Такой вопрос был обычен в то время.
— Кем он работает?
Я говорю.
— А ты работал прежде? — спрашивает он.
Я разгружал с ребятами вагоны на станции, чтоб заработать на свои расходы. Классом работали в колхозе, на разборке разбитых домов. Говорю об этом.
— Ну, это не то. Это не работа. — Он даже машет рукой.
— А что же это?
— Просто труд от случая к случаю ради заработка.
— Ты думаешь? А что же, по-твоему, работа?
— Работа… Да впрочем, об этом долго толковать. Если ты не связан с делом, то…
Фу ты! Я остановился.
— Пошли обратно.
Я привык к противникам, с которыми после краткого, но выразительного разговора надо беседовать с помощью кулаков. Тут кулаками не пахнет. У выхода из парка Болконцев догоняет меня.
В комнате я сразу раздеваюсь, ложусь в кровать. Болконцев садится на подоконник, свесив ноги на улицу. Из-за служебного корпуса выползла луна, мягко осветила комнату. Зондин захрапел, заговорил во сне. Где-то на верхних этажах прокручивают пластинку.
— Ну и комната подобралась, — ворчит Болконцев, — с такими сурками всё царство божие проспишь. Девушки, доброй ночи! — приветствует он.
Ему отвечают что-то и смеются.
— Придётся с какой-нибудь девицей познакомиться, — продолжает он вслух.
А мне даже голос его неприятен. Кто покинет комнату, я или он? Долго прикидываю варианты, как это может случиться. Чтоб успокоиться и уснуть, думаю о Витьке, о доме. О том, что вот я студент, экзамены сдал довольно легко. И потому я молодчина, и всё будет у меня хорошо.
Но с Болконцевым я не поссорился. Проходит не больше трёх недель, и я даже втайне радуюсь, что не полез в тот вечер в бутылку. Не вызвал Николая на ссору. Он вовсе не умничал, назвав мою работу в колхозе, на станции «не работой». Не острил, называя Ленинград Европой. У них там, в Сибири, даже о Центральной России говорят: «Там на Западе, там в Европе». Пренебрежительно относиться к тому, что я считал работой, он имеет полное право.
Отец его по образованию геолог, ищет золото. И не только ищет, но и разрабатывает прииски.
Николай с четырнадцати лет каждый год проводил с ним летние месяцы в экспедициях. Последние два лета перед поступлением в институт уходил в сопки, как он выражается, в качестве руководителя отряда.
Отец Николая всю жизнь искал золото. Даже на войне не был, хотя здоров, сам просился на фронт. Но угодил тогда в список людей, которых специальным правительственным указом запрещалось зачислять в действующую армию. За последние шесть лет отец открыл и разработал четыре прииска. И получилось так: ему удалось установить, что все эти прииски расположены в русле существующей в допотопное время реки, впадавшей в огромное озеро, на месте которого лежат теперь какие-то Топкие болота. Река занесла в чашу озера много золотоносного песку. И теперь в чаше под толщей болота богатейшие залежи золота. Чтоб добраться до него, нужно выполнить большие работы по осушению болота. Отвести подземные воды. Да так, чтоб их же использовать для промывки грунта. Отец готовит данные для проекта производства работ. Николай на этом болоте и провёл два лета с отрядом. Бурили скважины и вели съёмку местности.
— И добрались до дна чаши? — спрашиваю я, с невольной завистью думая о том, что вот он, мой ровесник, руководил такими работами.
— Что ты! Там из трёх скважин вода ударила. Всё затопила. Из одной — горячая. Чуть было не погибли. Две установки под землю ушли…
Я, вологжане Зондин и Яковлев выслушиваем подробный рассказ о том, как бурильные установки за ночь исчезли. На месте их остались ямы. И через день ударил толстый фонтан горячей воды… При разработке прииска особое значение будут иметь гидротехнические сооружения. Потому Николай и приехал сюда учиться.
— А если не успеешь закончить институт, а работы начнутся?
Николай смеётся:
— Успею! В эту затею пока никто не верит. И министерство денег не даёт. Отец пока что хозспособом всё делает. Да и забираться туда теперь будут только зимой. Или если лето выпадет сухое… Там огромный комбинат будет! — говорит он как бы сам себе, мечтательно глядя в потолок, улыбаясь одними глазами своим мыслям.
И помолчав:
— Я б и в техникум поступил, Борис. Вполне достаточно техникума. Но когда там явно запахнет жареным, бросятся туда наши чиновники. А с дипломом инженера я им не дамся — сам буду вести работы…
И говорит Николай об этом очень просто. Будто речь идёт ну о постройке шалаша. Я же подлинной жизни даже самой маленькой какой-нибудь организации не знаю. Для меня слово «чиновник» связано с чем-то дореволюционным. Я не понимаю Болконцева. Закрадывается подозрение, что он болтает, разыгрывает нас. Но с первыми деньгами из дому он получает толстый пакет от отца. Весь вечер Николай сидит за бумагами, поясняет мне геологические разрезы, сделанные по его скважинам. Толкует о подземных водах, о таинственной и могучей работе их. Слушая Болконцева, глядя на его бумаги, чувствую себя мальчишкой. Самолюбие моё пыжится, бунтует. И наконец сдаётся. Подобного никогда ещё со мной не было, и я чувствую себя при Николае не в своей тарелке. При нём больше молчу, только слушаю. Боюсь показаться смешным. Успокаивает меня то, что Зондин и Яковлев ещё больше, чем я, находятся под влиянием Болконцева. Они дружны между собой. Занимаются в одной группе, на лекциях всегда вместе. Несмотря на это, часто спорят из-за пустяков. Дело доходит до ругани. В арбитры приглашают Николая.
Если Николая нет в комнате, обращаются со спорным вопросом ко мне. Зондин вспыльчив. Когда спорит, весь напрягается; тонкая кожа на лице нервно подёргивается, а щёки ещё больше проваливаются. Яковлев много спокойней. Из всех моих сожителей только Кургузов занимается со мной в группе. На лекциях я сижу всегда рядом с Волкомцевым. На практических занятиях первое время сидим с Кургузовым рядом. Потом я отсел от него. Он совершенно непонятен мне.
В дни, когда нам только читают лекции, я и Болконцев делаем вылазки в Эрмитаж, в Русский музей. Случается, пешком возвращаемся домой. До сих пор я историю России, как живую жизнь, воспринимал начиная с семнадцатого года. Прежде были буржуи, цари, помещики, крепостные. И всё это за каким-то густым туманом. Не было желания вглядываться. Не школа, не книги заставили меня прочувствовать историю, а именно эти музеи. Однажды на практических занятиях по химии, которую терпеть не могу, я стал рассказывать Кургузову о серебряной гробнице Александра Невского.
Преподаватель, сухонький человек, напоминающий мне мышонка, пишет на доске формулы. Скучным голосом поясняет. Кургузов смотрит на доску. Но голова его наклонена ко мне. Значит, он слушает и меня, о чём толкую. Вдруг поворачивает лицо, подмигивает, хихикает. Состроит дурацкую рожу, опять смотрит на доску. Я умолк и после перерыва пересел подальше.
С другими студентами, студентками я всегда приветливо здороваюсь. Болтаем о разных разностях, но близко я ни с кем не сошёлся — из-за Николая. Едва прозвенит звонок на перерыв, спешу из аудитории, ищу, где он. Даже ревную, если Николай не ищет меня.
4
В группе моей двадцать три человека.
Четыре девушки.
Ведомская — ленинградка, отличная бегунья на короткие дистанции и баскетболистка. Красавица с продолговатыми серыми глазами. В конце сентября провели между факультетами смешанную эстафету на приз газеты «Политехник». Ведомская бежала на заключительном этапе; мы с Николаем стояли у финиша. Переживали за неё и любовались ею, когда она финишировала первой. На курсе есть ещё спортсменки. Даже перворазрядницы, но все они то ли тупицы, то ли ленятся. Все обросли «хвостами». А Ведомская умница. Посещает все лекции, аккуратно записывает их. Её выбрали старостой группы. Когда отвечает на практических занятиях преподавателю и собьётся либо забудет что-то, смущённо улыбается: вот, мол, какая случилась нелепость! В школе она была отличницей. Мне кажется, поступление в институт для Ведомской не было таким событием, как для тех, кто приехал из провинции. Как-то толковали в группе о посещаемости лекций. Чистили тех, кто опаздывает. Обвиняемые ссылались на то, что ложатся спать поздно и потому просыпают.
Ведомская высказалась:
— Я тоже ложусь поздно. И у меня прежде режим был другой: в школу я пешком ходила, а теперь мне час с лишним нужно ехать на трамвае до института, но я же не опаздываю. — И сказала таким тоном, будто для неё всё равно, что в школе заниматься, что в институте. Только вот добираться до института дальше.
