Анатолий Злобин - Самый далекий берег
— Сам накаркал. Ошалел от счастья. Прямо спятил. — Стайкин кончил вертеть цигарку и зажал ее губами. — Про зажигалку он говорил. Не видел, какая она?
— Неужели полезешь?
Стайкин усмехнулся:
— Ему теперь ничего не нужно. Сам накаркал.
Вдоль цели полз толстый, закутанный до бровей солдат. Он поднял голову и посмотрел на Шестакова.
— Кто тут будет командир? Прибыл в распоряжение.
— Ты кто? Санитар? — спросил Шестаков. — Опоздал малость.
— Артиллерист я. — сказал Беспалов.
— A-а, бог войны. Здравия желаем. Где же твоя артиллерия?
— Разбило пушку. Прямым попаданием. Ничего не осталось — ни пушки, ни расчета. Один я уцелел. Вот к вам прислали. Капитан велел. Без меня тут, видно, плохо дело.
— Ну, теперь, раз ты пришел, наши дела поправятся. — Стайкин достал кремень и принялся выкать огонь.
— Да я не по своей воле. Пушку разбило. И щиток капитан отобрал. Лежит на льду, щитом закрылся. Ему-то что. — Беспалов оттянул подшлемник и показал круглое, красное от мороза лицо.
— Но-но, — с угрозой сказал Стайкин. — Ты насчет нашего капитана полегче. Не распространяй клевету.
Шестаков приподнялся, крикнул вдоль цепи:
— Товарищ лейтенант!
Одна из фигур на льду задвигалась.
— Что там?
— Молочкова убило! — крикнул Шестаков.
— Иду.
— Молочков? — испуганно переспросил Беспалов. — Какой Молочков? Не Григорий?
— Был когда-то Григорий, а теперь раб убиений, — ответил Шестаков.
Беспалов подполз к Молочкову, приподнял его. видев лицо убитого, он вскрикнул и стал причитать:
— Григорий, Григорий! Это я, Миша. Григорий, слышь, это я. Что же ты молчишь, Григорий? Вот где довелось встретиться.
— Земляк? — спросил Шестаков.
— Зять мой. Сестрин муж. Григорий Степаныч Молочков. И ведь знал по письмам, что он где-торядом. Как же я теперь сестре напишу, Григорий? — Глаза у Беспалова стали мокрыми, и он провел по лицу рукавицей.
— Не ропщи, — сказал Стайкин. — Война все пишет.
— Что же это такое, братцы? Погнали нас всех на лед, на убой погнали. Всех тут побьют под пулеметами и под пушками. Что же теперь делать, братцы?
Пулемет на берегу выпустил длинную очередь, и пули вошли в лед, не долетев.
— В чем дело? — спросил Войновский, подползая. Он изо всех сил старался не глядеть на Молочкова и на дымящиеся пятна вокруг него.
— Один выбыл, другой прибыл, — сказал Стайкин.
— Пойдемте, я укажу ваше место, — Войновский отвел глаза. — Будете в ПТР вторым номером.
— Подожди, у меня дело есть. — Беспалов перевернул Молочкова на спину и принялся шарить под халатом. Стайкин и Войновский смотрели, как он вытащил оттуда потертый бумажник, пачку писем, зажигалку, потом дернул Молочкова за шею, вытащил черный медальон и спрятал все это себе за пазуху.
Войновский отвернулся и пополз вдоль цепи. Беспалов подсунул под Молочкова руку, обхватил его за плечо и потащил за собой по льду.
— С ума сошел? — закричал Стайкин. — Это же мой боевой друг.
— Земляк он мой. Григорий Степаныч, сестрин муж. Мой же он, пусть со мной побудет, — прерывисто говорил Беспалов, продолжая тащить Молочкова.
— Дурак, дурак, а хитрый. — Стайкин выпучил глаза и с любопытством посмотрел на Беспалова.
Войновский повернулся:
— Приказываю оставить мертвого. Следуйте за мной.
— Конечно, все для своих...
— Положь. Не твое. Понял? — Стайкин показал Беспалову автомат.
Беспалов зажмурил глаза и быстро пополз за Войновским.
Шестаков задумчиво смотрел им вслед и с наслаждением курил цигарку.
В двенадцати километрах от этого места, к югу от Елань-озера, на опушке осиновой рощи стояла дальнобойная немецкая батарея, состоящая из двух пушек-гаубиц калибра 207 миллиметров. Командир батареи находился в одном из блиндажей на берегу, откуда он наблюдал за разрывами снарядов и передавал команды на огневую позицию.
— Правее ноль-ноль-два, — сказал командир батареи.
Команда пошла по телефону. «Правее ноль-ноль-два», — повторил солдат-связист, пожилой, вислоусый крестьянин из Баварии. «Правее ноль-ноль-два!» — крикнул лейтенант Кригер, круглолицый белобрысый юноша, командир огневого взвода. Недавний выпускник офицерской школы Кригер только-что приехал на фронт. Он был полон идеалов и мечтал сражаться с русскими. «Правее ноль-ноль-два», — повторил вслед за Кригером наводчик и осторожными движениями маховичка довернул ствол. Два солдата-подносчика подтащили на носилках огромный тупоносый снаряд, заряжающий и его помощник ловко подхватили снаряд в четыре руки и вставили его в казенную часть. Заряжающий хлопнул затвором и поднял руку. Наводчик еще раз проверил положение прицела и сказал: «Готово».
Таким же образом были исполнены команды «готово» и «огонь». И под конец лейтенант Кригер осторженно крикнул: «Огонь!», наводчик раскрыл рот и дернул шнур. В тот же миг опушка рощи окуталась огнем, оглушительным грохотом, едким молочным дымом. Огонь и газы вытолкнули снаряд из мрачного ствола, и он ушел под крутым углом к плоскости земли. Снаряд летел, ввинчиваясь в воздух и оставляя длинный, ноющий звуковой след.
Снаряд летел в сторону озера, на льду которого лежали русские. Пройдет почти минута, прежде чем он долетит туда. Одна минута чьей-то жизни.
Капитан Шмелев лежал на прежнем месте, чувствуя жгучий стыд оттого, что опять пришлось убегать от пулеметов и показывать немцам спину. Всем телом — похолодевшей спиной, горящими щеками, кончиками пальцев — он переживал это болезненное чувство стыда и никак не мог прогнать его от себя. Тонко пропищал телефонный аппарат, но Шмелев даже не повернул головы. Наконец он приподнялся и стал смотреть на Плотникова. Тот лежал, как его уложила пуля: лицом вверх, широко раскинув руки. Лицо стало совсем белым, щеки впали и натянулись. Тут же валялся брошенный щиток от пушки. Шмелев вспомнил последние слова, сказа иные Плотниковым: «Вот если бы каждому такой щиток...» Он лег головой к Плотникову и задумался над словами погибшего друга. Разве возможно достать столько щитков, чтобы прикрыть всех живых? Дерзкая мысль пришла ему в голову, но он тут же отбросил ее...
В двух километрах восточнее Шмелева, на левом фланге находился старший лейтенант Обушенко. Рядом с Обушенко со сложенными на груди руками лежал майор Клюев. Обушенко перевернулся на живот, подполз к телефону. Шмелев не отвечал, хотя Обушенко много раз нажимал зуммер.
Между Обушенко и Шмелевым лежали на льду солдаты — в трех-четырех метрах один от другого, чуть дальше или чуть ближе к берегу, и тела их как бы образовывали на льду прерывистую зигзагообразную линию, которая называлась цепью.
Немецкий фугасный снаряд летел в эту цель. Он уже дошел до верхней точки траектории и начал снижаться, набирая скорость и воя все пронзительней.
Войновский продолжал ползти вдоль цепи. Беспалов полз за ним и то и дело тыкался каской в валенки Войновского. Тогда Войновский оборачивался и сердито дрыгал ногой. Третьим полз Стайкин, время от времени подталкивая Беспалова под коленку стволом автомата, отчего тот принимался ползти быстрее и снова натыкался на Войновского.
В пятидесяти метрах позади цепи, неподалеку от позиции противотанкового ружья лежал пулеметчик Маслюк. Во время последней атаки Маслюк, поддерживая цепь огнем пулемета, выпустил три ленты; ствол пулемета раскалился до такой степени, что вода в кожухе закипела. Маслюк прижался к пулемету, чувствуя сквозь одежду приятную теплоту ствола, согреваясь и думая о том, что сейчас он согреется, возьмет котелок, пробежит к воронке, чтобы набрать там воды и залить кожух пулемета.
Ефрейтор Шестаков лежал, докуривая цигарку, и соображал, где бы ему раздобыть еще два запасных магазина к автомату. Он докурил цигарку, пока она не стала жечь пальцы; бросил окурок в воронку и принялся набивать диски.
Через пять или шесть человек от Шестакова лежал Севастьянов. Он лежал, закрыв глаза, и лицо светилось непонятной, загадочной улыбкой. врмя от времени Севастьянов беззвучно шевелил губами, а потом снова улыбался таинственно и радостно. Мысли его были далеки от войны: Севастьянов вспоминал прочитанную давным-давно книгу.
Рядом с Севастьяновым лежал Ивахин. Он быстро сдвигал и раздвигал ноги, пытаясь согреться, и вспоминал о том, как Леля провожала его на вокзале. Она вцепилась в него руками, ртом и ни за что не хотела отпускать от себя. И долго его рубаха была мокрой от ее слез, а неделю назад Леля написала, что просит простить ее и забыть, потому что она встретила другого, настоящего, и полюбила его: он фронтовик и с орденами. От этого воспоминания Ивахину стало еще тоскливей и горше.
Недалеко от него расположился пожилой солдат Литуев. Он лежал ногами к берегу и грыз сухарь. Скулы его быстро двигались под заиндевелым подшлемником. Литуев увидел ползущего по льду Войновского и перестал жевать.
— Товарищ лейтенант, в атаку скоро пойдем? — спросил он.
