Джон О'Хара - Время, чтобы вспомнить все
— Знаете, а ведь ему тоже это было непросто, — сказала Эдит Чапин.
— Неужели, Эдит?
— Да, непросто. Он ведь по природе не был общительным. Когда мы с ним только поженились — я думаю, это было до того, как вы сюда переехали, — он ограничил свой круг общения только теми, с кем он вырос. Двое-трое друзей, с которыми мы довольно часто виделись, и, между прочим, Джо, как мне казалось, предпочитал компанию людей постарше. Вроде судьи Ларкина. Или старика Инглиша, отца доктора Инглиша. Да и они, видимо, тоже получали удовольствие от его компании. Когда же он решил заняться общественной деятельностью, все переменилось. Он заставил себя стать терпеливым и терпимым к людям. Но я помню, как однажды он мне признался, как ему жаль, что в молодости не был более общительным и оттого лишил себя многих удовольствий.
— Эдит, я ничего об этом не знал. Совсем ничего не знал. Я бы сказал, что из всех моих знакомых Джо Чапин был одним из самых общительных.
— Так оно и было, только ему пришлось этому учиться. У Джо не было этого в крови, как у других мужчин. Правда, у Джо была одна черта, которой у меня нет, — уверенность в себе. Твердая уверенность в себе.
— Аристократ в самом лучшем смысле этого слова, — сказал Хукер.
— Ну, ему-то, разумеется, это слово не нравилось, но я бы с вами согласилась.
— В вас тоже, Эдит, есть эта аристократичность.
— О нет. Ни на йоту.
— А я думаю, что есть. Я думаю, в вас все это есть. Вы, возможно, и стеснительны, но я за вами наблюдал, изучал вас. Может, вы и не из самых бойких, может, вы не экстраверт, но люди знают, что за вашей стеснительностью скрываются мужество и твердые принципы. Посмотрите на себя. Если бы люди увидели вас в эту минуту, они бы сразу поняли, что не ошиблись. Для меня огромная честь то, что вы уделили мне эти несколько минут и позволили выразить свое уважение.
— И к чему это я вдруг так разговорилась? Я с вами проговорила больше, чем с кем бы то ни было. А на самом деле я ведь вообще ни с кем в эти дни не разговаривала.
— Для меня это великая честь. Нам, газетчикам, поверяют столько всяких секретов; наверное, есть в нас что-то особенное — то, что вызывает в людях доверие.
Эдит Чапин задумалась.
— Должно быть, дело не только в этом, — сказала она. — Спасибо, что навестили меня. Это было очень мило с вашей стороны. А позднее, когда все немного… образуется, я попрошу у вас совета.
— Я весь к вашим услугам.
— И передайте привет Китти.
— Она тоже хотела прийти, но я был уверен, что тут и так соберется толпа. Между прочим, там внизу у меня была очень приятная беседа с Джо-младшим. Поразительно, как он похож на своего отца.
— Да, по крайней мере внешне. В остальном они совсем разные.
— Именно это я и имел в виду. Огромный старинный дом, не правда ли?
— Полный воспоминаний, веселых и грустных.
— Таким он и должен быть, — сказал Хукер.
— Улица Фредерик больше не в моде, но зато она намного удобнее Лэнтененго. У нас тут вечно шум и дым от поездов, да и некоторые из обитателей Уильям-стрит оставляют желать много лучшего, но мы уже привыкли.
— А переговорная труба? Полагаю, осталось совсем мало домов с переговорными трубами.
— О, чего здесь только нет. Вы, наверное, заметили наш лифт? А обзорные зеркала[1] на втором этаже?
— В прошлом году я написал статью про обзорные зеркала. Послал одного из моих репортеров, и он насчитал, что во всем городе осталось всего восемьдесят семь обзорных зеркал.
— А когда я была ребенком, думаю, во всем городе не нашлось бы и восьмидесяти домов, где не было бы обзорных зеркал, — сказала Эдит Чапин со свойственной ей грустной улыбкой.
Роберт подошел к ней, взял ее руку в свои ладони и пожал.
— Вы, Эдит Чапин, необычайно смелая женщина.
— Благодарю вас, — ответила она.
— Звоните мне, пожалуйста, что бы вам ни понадобилось и что бы ни случилось.
— Благодарю вас, Роберт, — сказала Эдит.
Он расправил плечи, как и подобает бывшему лейтенанту Национальной гвардии, и вышел из комнаты для рукоделия.
Эдит подождала, пока Роберт спустился на площадку второго этажа, а потом подошла к переговорной трубе и свистнула в свисток.
— Слушаю, мэм, — отозвалась Мэри.
— Мэри, я готова, — сказала Эдит Чапин.
В завещании Джозефа Б. Чапина сюрпризов не было — аккуратно составленный документ, вполне пригодный для публичного обсуждения. Определенные суммы были предназначены для слуг и благотворительных заведений, и выражались они в долларах, но основная часть состояния была в акциях, облигациях и займах с обозначением их названий или места расположения.
Сумма в сто тысяч долларов была отписана сыну, Джозефу Бенджамину Чапину-младшему, и точно такая же — дочери, Энн Чапин. Остальное же состояние предназначалось для создания фонда вдове Эдит Чапин. После ее смерти фонд должны были поделить поровну между сыном и дочерью. Личные же вещи усопшего — запонки, портсигары, жемчужные булавки для галстуков, часы и цепочки для часов — отходили вдове, однако ей предлагалось распределить их между друзьями покойного: его партнером, с которым они вместе владели юридической фирмой, его врачом, менеджером клуба «Гиббсвилль» и первым — еще не родившимся — внуком.
Эдит Чапин всегда была женщиной состоятельной. Теперь же, в 1945 году, она была более чем состоятельной. Она была богата. Каким именно состоянием она владела, было известно только нескольким посвященным, которые вряд ли стали бы обсуждать положение ее дел с посторонними. О состоянии Эдит знали директора ее банка, знал друг и деловой партнер ее мужа и знали сотрудники окружной регистратуры завещаний. Но ни в размере завещанного, ни в условиях самого завещания не было ничего такого, о чем стоило бы сплетничать. Джо Чапин оставил после себя больше денег, чем ожидалось, но сумма эта не была сенсационной. Если бы он умер бедным или невероятно богатым, любопытство публики пришлось бы удовлетворить. Но он не умер бедняком и оказался лишь немногим богаче, чем все предполагали (чего вполне можно было ожидать от человека, подобного Джо Чапину), так что статус семьи Чапин оставался прежним — семья весьма состоятельная. В западной части города жил хозяин мясной лавки, у которого было меньше денег, чем у Эдит Чапин, жившей в восточной части города. У мясника был «кадиллак», и у Эдит тоже, но «кадиллак» мясника был новее. Сын мясника учился на священника, и это не было большим расходом для отцовского состояния, а Джо Чапин-младший не учился на священника, и его содержание тоже не должно было стать большим расходом для его матери. О мяснике, что жил на 18-й улице, говорили, что он богатеет, а о вдове с Фредерик-стрит говорили, что она женщина состоятельная.
Мясник не присутствовал на похоронах Джозефа Бенджамина Чапина в церкви Святой Троицы. Мясник и Джо Чапин за всю жизнь не сказали друг другу ни слова, и тем не менее мясник удивился бы тому, насколько много знал о нем Джо Чапин. Толковый человек — адвокат и директор банка, — три поколения семьи которого прожили в этом городе, получает немало сведений о согражданах и, как правило, держит их в памяти. И в некотором роде жаль, что мясник и адвокат никогда не были друзьями или по крайней мере близкими приятелями. Между ними была незначительная разница в возрасте, совсем незначительная, и их кое-что объединяло. И у того и у другого были сын и дочь — дети, не оправдавшие их надежд. У обоих мужчин были холодные равнодушные жены, с которыми они прожили всю свою жизнь. И теперь, когда у одного из них жизнь была уже на исходе, а у другого закончилась, осуществлять великие мечты обоим было слишком поздно. Мясник всегда мечтал стать чемпионом мира по поднятию штанги, а Джо Чапин мечтал стать президентом Соединенных Штатов и был уверен, что это ему по плечу.
Только один из внушительной группы друзей и приятелей покойного, избранных для почетной миссии вынесения гроба из церкви Святой Троицы, знал, какой серьезной и глубоко затаенной была эта мечта Джо Чапина. Один человек знал, а другой — догадывался. Знал о его мечте Артур Мак-Генри, партнер Джо в их совместной юридической фирме. А подозревал о ней Майк Слэттери, сенатор штата и председатель Республиканского окружного комитета. Артур Мак-Генри всегда считал, что из Джо Чапина получился бы хороший президент, а Майк Слэттери об этом почти не задумывался. На всех этапах жизни Джо Бенджамина Чапина — детства, юности, зрелости и преклонных лет — Артур Мак-Генри знал о его мыслях и делах больше кого бы то ни было. Он знал, насколько Джо Чапин от него зависел, и знал, что сам Джо Чапин считает, будто не зависит ни от кого на свете. Джо Чапин, перед тем как поведать Артуру тайну, никогда не требовал от него никаких клятвенных обещаний ее не разглашать. И почти не было тайн, которые Джо бы ему не доверил. Но Джо не столько поверял ему свои тайны, сколько одаривал ими. Рассказывая Артуру о чем-то глубоко личном, Джо полагал, что сохранение этого в тайне само собой разумеется, да и сам Артур Мак-Генри был для Джо чем-то само собой разумеющимся. Подробности, которые Джо Чапин обсуждал с ним без всякого стеснения, из уст другого человека казались бы Артуру весьма неприятными, но в излияниях Джо была некая высокомерно-доверчивая наивность, а к наивности Артур Мак-Генри относился с уважением. На одном из этапов их дружбы Артур неожиданно осознал, что зависимость Джо от него, Артура, придает ему сил и уверенности в себе. Его статус был явно ниже статуса Джо: Джо Чапин был красивее его и обладал обаянием, действие которого ощущалось мгновенно и в частном клубе, и в зале суда, — и начиная с детства, с подготовительного класса школы, такое положение в общем-то оставалось неизменным. Однако Артур Мак-Генри знал, что, когда его не было поблизости, обаяние Джо точно теряло свою эффективность. Всякий раз, когда Артур Мак-Генри возвращался из длительной поездки, Джо встречал его с нахмуренным видом, но через несколько дней, после часов доверительных рассказов и излияний, мрачность его постепенно исчезала. «Мы, Артур, по тебе скучали», — бывало, говорил Джо, похоже, не догадываясь, что за его словами кроется нечто большее, чем простая вежливость. Однако, осознав суть их отношений, Артур почувствовал себя куда увереннее. Для единственного человека, которого Артур в этой жизни любил, он оказался незаменимым, и этого ему было достаточно.
