Джон Брэйн - Путь наверх
— Седрик держит там всякий хлам,— сказала миссис Томпсон. Она обладала удивительной способностью отвечать на вопросы, которые вы ей не задавали.— Гаражом, конечно, следовало бы заняться, но у нас всё руки не доходят. После смерти Мориса мы продали машину. Это была его машина, и у нас как-то не хватило духу ею пользоваться.
Она отворила дверь.
— Он служил в армии? — спросил я.
— Военный летчик. Погиб в Канаде из-за нелепой случайной аварии. Ему только что исполнился тогда двадцать один год.
В прихожей пахло пчелиным воском и фруктами и на овальном дубовом столике стояла большая бронзовая ваза с мимозой. На бледно-кремовой стене лежал слабый отсвет от желтой вазы и золотистых цветов. Это было так красиво, что казалось почти нереальным — словно цветная иллюстрация из журнала «Дома и усадьбы».
Я помог миссис Томпсон снять пальто. Для женщины сорока четырех — сорока пяти лет, как прикинул я в уме, она была отлично сложена: тонкая талия и ни малейшей склонности ни к полноте, ни к костлявости. Ее легко можно было принять за молодую женщину, хотя она не прибегала ни к каким ухищрениям, чтобы скрыть свой возраст. И все же, когда я смотрел на нее, желание ни разу не шевельнулось во мне. Ни тогда, ни впоследствии мне и в голову не пришло приударить за миссис Томпсон, но, если быть откровенным до конца, я бы, конечно, не прогнал ее из своей постели.
Она снова остановила на мне свой пристальный, испытующий взгляд.
— Вы очень похожи на него,— сказала она тихо. Потом выпрямилась, словно очнувшись от задумчивости.— Простите, Джо, я забыла о своих обязанностях. Сейчас я покажу вам вашу комнату.
Эта комната в доме на Орлином шоссе была, в сущности, первой, которую я мог по-настоящему назвать своей. Моя каморка в штабе летной части, конечно, не в счет — я в ней только спал и все. И к тому же я никогда не мог отделаться от ощущения, что она не принадлежит мне — слишком много чужих людей прошло через нее, прежде чем перебраться в другой военный лагерь или на тот свет. И моя комната у тети Эмили тоже не шла в счет. И это была, в сущности, только спальня. Я, конечно, мог бы купить для нее кое-какую обстановку и даже поставить электрический камин, но ни дядя, ни тетка никогда бы не поняли моего стремления к обособленности и одиночеству. По их понятиям, спальня — это комната с кроватью (с никелированной кроватью и волосяным матрацем, если иметь в виду именно мою спальню), с гардеробом и простым жестким стулом, и единственное назначение такой комнаты — служить местом для сна. Читать, писать, беседовать, слушать радио полагается в общей комнате. Названия комнат в доме тети Эмили понимались, по-видимому, совершенно буквально.
Здесь же, пройдя следом за миссис Томпсон в мою комнату, я вступил в совершенно новый мир.
— Восхитительно,— сказал я, чувствуя, что не могу в полной мере выразить словами свои ощущения, и вместе с тем не желая показать, насколько я поражен. В конце концов я приехал сюда не из трущоб! С изумлением и восторгом я оглядывал свою новую комнату: серебристые в бежевую полоску обои, огромное окно фонарем почти во всю стену и полукруглая кушетка в нише окна. Раскладной диван-кровать, нисколько не напоминающий кровать, вид которой при свете дня всегда так неприятно наводит на мысль о сне или о болезни. Два кресла, туалетный столик, гардероб и письменный стол — вся мебель из светлого полированного дерева. На книжной полке кремового цвета — ваза с анемонами, в камине потрескивают дрова, распространяя легкий, чуть кисловатый запах, похожий на аромат какого-то цветка,— он показался мне знакомым, но точно определить его я не мог.
— Это яблоня,— сказала миссис Томпсон.— Из-за недостатка угля мы становимся знатоками. Волей-неволей начинаешь разбираться в сортах дерева. Здесь есть электрический камин, но я подумала, что в такой унылый день, как сегодня, с настоящим огнем будет как-то веселее.
На стене висели три небольшие репродукции: «Порт в Арле», брейгелевекий «Зимний пейзаж» и «Олимпия» Мане.
— Специально повешены к вашему приезду,— сказала миссис Томпсон.— Это репродукции Медичи. У нас довольно большая коллекция — и когда надоест смотреть на эти, просто вставьте в рамки что-нибудь другое.
— Мне нравится пейзаж с катком,— сказал я, делая вид, что эта репродукция нравится мне больше других. Но я лгал. Даже говоря так, я все смотрел на «Олимпию» — белокожую, округлую, холодно-самоуверенную. Однако привитые мне с детства понятия заставили меня покривить душой. Я не мог признаться женщине, что любуюсь обнаженным телом.
До этой минуты я, в сущности, никогда не глядел ни на одну картину. Я знал, например, что в общей комнате у тети Эмили висят три акварели, но стоило мне ступить за порог, и я уже не мог вспомнить, что на них изображено. Я не более рассеян, чем другие, и бывал в этой комнате ежедневно в течение двух с лишним лет, но все дело в том, что в Дафтоне картины считаются частью обстановки и существуют не для того, чтобы на них смотрели. Здесь же репродукции явно предназначались именно для этой цели. Они составляли неотъемлемую часть элегантного образа жизни. К моему удивлению, эта затасканная фраза из «Журнала для дам» необычайно точно передавала атмосферу комнаты. Бывает ведь, что и костюм из магазина готового платья сидит безукоризненно.
— Наверное, вы хотели бы умыться,— сказала миссис Томпсон.— Ванна направо, прочие удобства тут же рядом.— Она взяла с туалетного столика связку ключей.— Вот, Джо, пока я не забыла,— это ваши ключи: от входной двери, от вашей комнаты, от гардероба, от бюро, а эти два, бог его знает, от чего-то еще. Но я постараюсь припомнить. Кстати, через полчаса мы будем пить кофе. Или, быть может, вы предпочитаете чай?
Я заверил ее, что кофе полностью отвечает моим желаниям. (Честно говоря, я предпочел бы чай, но у меня было смутное подозрение, что в этот час дня пить чай не положено.) Когда миссис Томпсон ушла, я открыл чемодан и вынул мой новый халат. У меня прежде никогда не было халата. Тетя Эмили считала халаты совершенно никчемной роскошью (ведь той же цели вполне могло служить старое пальто), более того, халат в ее глазах являлся символом распущенности и лени. Я смотрел на халат, и мне казалось, что я слышу ее голос: «Да уж лучше просто ходить голышом! Рабочий человек в халате выглядит идиот идиотом и похож на шлюху, которая целый день слоняется по комнатам и до вечера не может заставить себя умыться… Употреби свои деньги на что-нибудь разумное, мальчик». Я улыбнулся.
Да, конечно, в этом одеянии ничего «разумного» не было. Халат был, насколько я помню, из тонкого искусственного шелка, который выглядел то блестящим, то тусклым — в зависимости от освещения. Сшит он был кое-как и после первой же стирки превратился в бесформенную тряпку. Это был типичнейший образчик той дряни, которая выбрасывалась на рынок в первые дни после войны, и у меня до сих пор осталось подозрение, что я был не совсем трезв, когда покупал этот халат.
Тем не менее он доставил мне куда больше радости, чем тот халат, который я ношу сейчас, и который был куплен у Сэлка на Бонд-стрит. И не потому, что я не люблю вещей от Сэлка. У него все самого лучшего сорта, а я теперь всегда ношу все только самое лучшее. Но порой мне делается как-то не по себе. У меня появляется ощущение, что я вынужден служить живым доказательством процветания нашей фирмы, что я превращаюсь в своего рода человека-рекламу. Не то чтобы у меня возникло желание одеться похуже, но мне неприятно сознавать, что я не смею одеваться плохо, даже если бы захотел. Я купил тот дешевый вискозный халат, чтобы доставить себе удовольствие. А роскошный шелковый халат я купил потому, что мое положение обязывает меня носить одежду только такого сорта. Но уже никогда не вернется ко мне снова то ощущение роскоши и пресыщенной лени, которое со всей полнотой испытал я в тот день, первый свой день в Уорли, когда, сняв пиджак и отстегнув воротничок, направился в ванную комнату в настоящем халате.
Ванная комната была в точности такая, как в любом доме средней руки: зеленоватые кафельные стены, зеленоватый плиточный пол, никелированная вешалка для полотенец, большое зеркало с подставками для зубных щеток и стакана, металлический шкафчик на стене, облицованная кафелем ванна с душем и электрический выключатель в виде шнура. Все было безукоризненно чисто, чуть-чуть пахло душистым мылом и свежими, прямо из прачечной, полотенцами. Это была только ванная комната, по самой природе своей предназначенная быть ванной комнатой и ничем другим.
Ванная комната, которой я пользовался еще накануне, была прежде спальней. В те годы, когда Дубовый Зигзаг только начинал застраиваться, считалось, что рабочим ванны ни к чему. Ванная комната в доме тети Эмили представляла собой каморку с некрашеным деревянным полом (нужно было всегда быть начеку, чтобы не засадить себе в ногу здоровенную занозу) и забрызганными мыльной водой коричневыми обоями. Полотенца хранились в бельевом баке, который обычно был набит неглаженым бельем. На подоконнике лежали зубные щетки, бритва, кусок мыла, тюбик зубной пасты и еще всякий хлам: старые лезвия, салфетки для компресса и по меньшей мере три чашки с отбитыми ручками, которые должны были, по-видимому, служить мисочками для бритья, но, если судить по густому слою пыли, покрывавшему их и снаружи и изнутри, никогда не были в употреблении.
