Хамид Исмайлов - Железная дорога
Ишь ты! Дескать, обычай их таков! И ты, дескать, пусть и киргиз, но должен согласиться с ним!
Всеведущ лишь Аллах! Знай Обид-кори, что точно такие же письма этот ловкий Балихон-тура позасовывал за пояса — во время полдневной молитвы — всей родне, тогда возможно не мучился бы так, но ведь говорят, что ножу — всякий камень точило. Вот и мучил себя Обид-кори, ища везде доказательства тому, что он не узбек.
Он и детей стал учить поначалу только из узбекских семей, из тех, что присылали своих дочерей на обучение Ойимче. Прямые и бесхитростные киргизы, спускаясь с гор на каждый воскресный базар и кланяясь Обиду из прежнего почитания к Мирзараимбаю, не замечали, что он их сторонится, самодовольные же сарты, полные самими собой и своими осёдлыми заботами, не удосуживались видеть, как он к ним стремится…
Так то большей частью сидел Обид-кори дома, погруженный в свои размышления или же в обучение узбекских детишек Корану, арабскому и персидскому языкам, стихам и уму-разуму. Помимо тех, кого сватала ему родовитая Ойимча, училась у него в основном беднота да сироты, что множились из года в год. Шла война и отцов забирали на тыловые работы.
А там, на исходе одной из зим началась смута по названию «революция» у Белого Царя. Правда, весть о ней пришла в Моокат к лету, когда из Скобелева приехал мулла в окружении трёх урусов-солдат, чтобы агитировать тёмное население к свету и созданию партий. Сарты Мооката отнеслись к этим призывам, по меньшей мере, безразлично, поскольку это не сулило им никакой прибыли в торговле лепёшками, картошкой да урюком, зато воинственные киргизы, которым урусы пообещали огнестрельное оружие, были вдохновлены так, что два воскресения не спускались с гор на базар, передавая эту весть с джайляу на джайляу, и оставляя сохнуть узбекские лепёшки да гнить сартовский урюк.
Сам Обид-кори сунул в какой-то рукав обе агитки — и от муллы и от урусов, и поначалу за занятиями с детишками забыл о них, но когда принялся совершать очередное омовение перед вечерней молитвой, обе бумажки выпали из засученного рукава халата, он отложил их в сторону, дабы не замочить, свершил всё предписанное Аллахом, и только готовясь ко сну, когда Ойимча запелёнывала в бешик их первенца Абдулхамидхана, впомнил о забытом. При свете хилой, приглушённой лампы, уже в белом исподнем, похожий на неловкого аиста, он развернул эти бумажки, прочёл одну за другой и ту, что была написана по-персидски Хокандским обществом «Уламои Шариф» завернул в платок, а другую, отпечатанную по-урусски бросил на полку в глиняной нише, откуда она на следующее же утро пропала, изгнанная богобоязненной Ойимчой.
А прочёл Обид-кори в одной из бумажек, что улемы Туркестана решили создавать исламское государство без родоплеменных различий, в другой же — о неком «бесклассовом обществе», где все будут равны и надолго задумался. Говорят как будто бы об одном и том же, так в чём же их различие? Ведь сколько не прочёл мудрых книг Обид-кори, речь шла в них всегда о том, как сделать людей всех разом и равно счастливыми. Но если сам Всевышний решил их создать разными, то в людских ли силах что-либо изменить? И разве не об этом ли мучительно думал всю свою сознательную жизнь сам Обид-кори, вышедший из киргизов и не пришедший к узбекам? Не об этом ли он страдал между конём и книгой на полпути от гор к долине?
Словом, как бы то ни было, поехал Обид-кори на исходе лета в Скобелев и Хоканд, увидел воочию и мулл-реформаторов, и солдат-ликвидаторов, и депутатов от списка прогрессистов и прогрессистов из списка депутатов, и даже на каком-то краевом съезде поучаствовал. Сидел на этом съезде с ним рядом некий председатель крестьянско-дехканской прогрессивно-национальной партии труда и мира, божий раб, по всему виду коровы от быка не могущий отличить (он так и объяснял урусам-солдатам: «бик с пи. дом»), но всё интересовавшийся, как он говорил, «положением в низах и глубинке». Астагфурулла, астагфурулла, что же можно называть низом и глубинкой? Женское несказуемое разве?! Бога бы побоялся, говорить такое на людях!
А потом этот божий раб и вовсе достал из штанов какую-то богопротивную бумажонку — такими кафиры подтираются после нужды, — и протянул её Обиду-кори: «Вот, мол, ночь не спал, документ подготовил, хочу, дескать, с вами посоветоваться. Вы — человек, видится, образованный и знающий жизнь, должны, мол, по достоинству оценить и по необходимости одобрить. Это, говорит, список правительства, который я подготовил этой ночью».
Ё Олло! Ярим-пошшо ещё, говорят, вещи в Ташкенте не успел упаковать, а этот уже… Вот, говорит, муфтий Аль-Мисакиддин Сарымсак-оглу — он будет главой правительства.
— Простите, а сколько ему лет?
— 87. А что?
— Да-а, зрелый человек…
— Что вы, что вы, и не думайте! С ног до головы — полон ума! А потом, говорит, на что же мы? Поможем, говорит. Вот, министр по делам коренного населения, он как раз выступает на трибуне…
— Этот урус что ли, прости меня бог?!
— Какой же это урус, бог с вами, — говорит, — он просто учился в Петербурге…
— К нему надо прикрепить хорошего переводчика, дабы его понимали местные!
— Да? Вы думаете? Вы находите? — опешил этот горемыка-партиец и, забирая свой список, поставил огромный вопросительный знак напротив имени министра коренных дел.
— Ну вот, министр по делам дехкан и вакфов — ваш покорный слуга.
— Простите, мне кажется в вашем списке нет министра по делам табибов и докторов, не так ли? — вмешался в разговор сосед из заднего ряда.
— Нет, был, я помню… — пытался найти в документе пропущенное председатель дехкан и крестьян. — А что? — отчаялся он отыскать.
— Да нет, просто у меня дядя — табиб. Лечит всех взглядом… Хотел предложить…
— Он член партии?
Пока задний сосед думал, как бы объяснить этот существенный недостаток, председатель партии наклонился к Обид-кори:
— Слушайте, а вы не хотели бы быть назначенным нашим уполномоченным по Ушскому уезду? Или нет, лучше министром просвещения и медресе? У меня как раз это место вакантно…
О Аллах! О Аллах! Каких шайтанов Ты ставишь на нашем пути! — думал Обид-кори, сбегая в перерыве с этого краевого съезда. Дай же Сам силу избежать этих шёпотов Шайтана и бесовских подвохов! Не оставь же нас перед ними одних!
По приезде в Моокат Обид-кори впервые в жизни заболел. Но Ойимча выходила его мёдом и травами, и вскоре он опять зажил размеренной привычной жизнью, готовясь ко входу в очередную зиму своего немалого возраста.
Но к осени повсюду по Моокату объявились листовки на всех языках края с призывом избрать на чрезвычайный краевой мусульманский съезд своих лучших людей, в том числе и персонально Обида-кори Мирзараим-бий оглы, как просвещённую интернациональную спайку двух братских народов, населяющих волость, дабы строить новое государство Ислама!
Обид-кори не знал — радоваться или же горевать, но как бы то ни было, листовкопослушные сарты избрали своих делегатов, киргизы — своих, и Кори остался помимо тех и тех, и когда через неделю обе делегации поехали мимо его ворот — половина на арбах, половина на конях, Обид-кори возблагодарил Аллаха за неискушённую гордыню и засел за богословские письма Имама Раббани.
Однако на позаследующий вечер, когда, отпустив детей по домам и свершив свою закатную молитву, Кори засел за очередной том писем богослова, по железному кольцу внешних ворот кто-то застучал кованой рукояткой камчи.
— Хой Обид-кори, Обид-кори! Есть кто дома живой?
Так могли ломиться лишь невоспитанные и безродные служивые Скобелева или Горчакова, а потому на сердце Кори тревожно защемило. Он вышел и приотворил ворота. Не спешиваясь, с коня на него глядел человек без племени и рода, в солдатской ушанке. Вот тебе и «без родовых и племенных различий» — подумал почему-то Обид-кори, но всё же первым делом поздоровался.
Не отвечая на его приветствие, конный спросил:
— Абид-карыман дынг?[37]
— Да, милостью божей, — ответил он покорно. — Чем могу служить? Впрочем, пожалуйте к нам во двор…
— Вахтым жок! Ушка барай. Сиза повуска дынг. Манг! Унав минан ойнашманг![38]
Лишь только взял в руки Обид-кори этот сложенный вчетверо листок, опечатанный сургучом, как гонец взнуздал своего коня и, не прощаясь, запылил вечерней дорогой по своим служилым делам.
Дрожащими руками, с непонятным чувством, испытываемым впервые, Обид-кори развернул при свете лампы этот листок, отослав к заплакавшему ребёнку встревоженную Ойимчу, и, просыпая сургуч на белоснежные колени, прочёл, что ему, как делегату от персонального списка, надлежит немедленно явиться в Хокандскую Соборную мечеть! Бумага была подписана непонятным словом: «Член Оргкома», и что представлял из себя этот член Оргкома, Обид-кори так и не понял, но от сердца всё же немного отлегло.
