Садег Хедаят - Слепая сова
Я медленно вошел в темную комнату, снял халат, размотал шарф. Потом я разделся донага, но, неизвестно почему, продолжал держать в руке нож с костяной ручкой, так и лег к ней в постель. Тепло ее постели точно влило в меня новую жизнь. Потом в память о той маленькой бледной худенькой девочке с большими невинными туркменскими глазами, девочке, с которой я играл в прятки на берегу канала Сурен, я обнял ее нежное, слегка влажное, горячее тело. Нет, я не обнял ее, я набросился на нее, как голодный хищник на добычу. В глубине души я испытывал к ней отвращение, мне казалось, что к моей любви примешивается и ненависть… Нежное, подобное лунному свету тело, тело моей жены, обвилось вокруг меня, как удав вокруг добычи, раскрылось и заключило меня в себя. От аромата ее груди кружилась голова, плоть ее рук, обвившихся вокруг моей шеи, излучала нежное тепло. Я страстно хотел, чтобы именно в этот миг прервалась моя жизнь. В эти мгновения вся моя ненависть к ней прошла, я только старался не расплакаться… Я даже не заметил, как ее ноги, подобно корням мандрагоры, обвили мои и сомкнулись, ее руки соединились на моей шее. Я ощущал целительный жар этой влажной и нежной плоти, этого мяса, все частицы моего разгоревшегося тела пили этот жар. Я чувствовал, что она втягивает меня в себя, как пищу. Мне было страшно и приятно одновременно. У ее рта был терпкий вкус огуречной кожуры. Я чувствовал восхитительную тесноту, с меня струился пот, временами я точно терял сознание.
Мое тело, все частицы моего тела управляли мной, господствовали надо мной, они кричали о своей победе надо мной, и я, обреченный и несчастный в этом бескрайнем море, сдался и склонил голову перед произволом волн. Ее благоухающие волосы прильнули к моему лицу, мы оба испускали крики радости… Внезапно она крепко укусила мою губу, прокусила ее насквозь… Она сделала это так же бессознательно, как грызла обычно свой палец, или она вдруг поняла, что с ней не тот старик с заячьей губой? Я хотел вырваться на свободу, но не мог и пошевелиться. Сколько я ни рвался, все было напрасно. Плоть наших тел срослась…
Я думал, она сошла с ума. Во время борьбы я вдруг резко дернул руку и ощутил, что нож, который я так и не выпускал из руки, впился где-то в ее тело. В лицо мне хлынула теплая жидкость, она закричала и отпустила меня. Что-то теплое наполнило мою горсть, я сжал это в горсти и отбросил нож. Рука моя освободилась, я стал водить ей по ее телу. Оно постепенно холодело. Она умерла. Тут я раскашлялся, но это был не кашель, а сухой, резкий смех, от которого мурашки бегут по телу. В страхе я накинул халат и пошел в свою комнату. При свете ночника я разжал горсть и увидел на ладони ее глаз. Все мое тело было залито ее кровью.
Я подошел к зеркалу, но, только взглянув, в страхе закрыл лицо руками, я увидел, что я стал похож, нет, я превратился в того самого оборванного старика. Волосы и борода мои стали такими, какими бывают волосы и борода человека, который вышел живым из комнаты, где он столкнулся с коброй: они побелели. Губа моя, как губа того старика, была разорвана, глаза лишились ресниц, на груди торчал клок седых волос, и в меня вселился какой-то совсем новый дух. Я совсем иначе думал, совсем иначе чувствовал и не мог от него освободиться — от того дэва, который во мне пробудился. Вот так, не меняя положения, закрыв лицо руками, я вдруг невольно расхохотался. Расхохотался еще сильнее, чем раньше, расхохотался смехом, который потрясал все мое существо. Глубокий смех, выходящий не знаю из каких таинственных глубин моего тела, пустой смех, клокотавший только в моем горле, выходивший из пустого нутра. Я ведь стал тем самым оборванным стариком!
От внезапно поднявшегося страшного внутреннего смятения я как бы вдруг пробудился после долгого глубокого сна и стал тереть глаза руками. Я находился все в той же своей комнате, светало, утренний туман заслонял окна. Издали послышался крик петуха. В стоявшем передо мной мангале все угли погасли, подернулись пеплом, умерли. Я почувствовал, что и мысли мои, как те раскаленные угли, тоже погасли, стали золой, умерли.
Первое, что я стал искать, — рейский кувшин, который я получил на кладбище от старого извозчика. Но кувшина нигде не было. Я обернулся и увидел, что в дверях стоит некто, отбрасывая сгорбленную тень. Нет, не только тень была сгорблена, это был горбатый старик, голова и шея его были замотаны шарфом, под мышкой он держал что-то завернутое в грязный платок, похожее по форме на кувшин. Он засмеялся резким и сухим смехом, от которого у меня по телу поползли мурашки.
Как только я двинулся с места, старик повернулся и вышел на улицу. Я встал, хотел бежать за ним, чтобы отнять у него этот кувшин, этот узел, то, что завернуто в платок, но старик удалялся от меня очень быстро. Я вернулся, открыл окно моей комнаты, выходящее на улицу. И тут я снова увидел сгорбленную фигуру старика, идущего по улице. Плечи его тряслись от смеха, под мышкой у него было что-то завернутое в платок, он медленно, с трудом, хромая, шел, пока не скрылся в утреннем тумане. Я вернулся от окна, посмотрел на себя в зеркало: одежда моя была изорвана, весь с головы до ног я был вымазан свернувшейся кровью. Две золотистые мясные мухи уже кружились вокруг меня, мелкие белые червячки извивались на моем теле, тяжесть трупа давила мне на грудь…