Александр Изотчин - День учителя
— Андрюша, но ведь не выгонять же его на улицу. Он уже старый…
— Вот и усыпили бы его. Он бы сразу и, главное, легко отделался, чем так-то мучиться с твоими…
— Андрей, что ты говоришь! Усыпить Амира! Да как же это! Я ведь его щенком помню, какой он был хороший, толстый, добрый…
— Да, да, почти как Валерий Петрович в детстве!
— Держи себя в руках!
— Я и держу. И тебе советую включить голову! Где здесь можно разместить вашего кобеля?
— Он может спать на кухне… Что ты бесишься?! Радуйся, что хоть все к нам не переехали. Бабушка и такой вариант, кстати, предлагала.
— С нее станется!
— Да, она считает, когда беда — все должны помогать другу другу. А мои родители не хотят нам жизнь портить. Создают тебе комфортные условия. За свой счет, между прочим. А ты из-за собаки…
— Да, из-за собаки! У нас и так дома бардак, все в пыли и грязи, вещи везде навалены твои… А ты еще хочешь собаку взять! Представляю, что в квартире будет твориться! Ты когда в последний раз убиралась-то?!
Ирина бросилась из кухни, и спустя несколько секунд из комнаты послышался какой-то шум — там что-то вынимали из коробки. Затем загудел пылесос — один из подарков на свадьбу. «Совсем с ума сошла — первый час ночи», — Андрей Иванович побежал следом за женой. Ирка, как-то чересчур стремительно двигаясь по комнате, водила хоботом пылесоса по ковролину, расшвыривая в разные стороны попадавшиеся ей на пути стулья. Андрей не успел даже слова сказать, как один из стульев попал в книжную полку и разбил стекло. Женщина выключила машину, растерянно взглянула на осколки, на мужа, заметила, что происшествие его задело. «Будешь меньше книжного барахла покупать, — удовлетворенно сообщила она Андрею Ивановичу, — а то завалил пол квартиры, жить уже негде стало». Теперь взъярился Мирошкин, вернулся на кухню и принялся методично брать с подоконника цветочные горшки с иркиными фиалками и разбивать их об пол — разбил все три в какие-то несколько мгновений. Появившаяся на кухне жена вскрикнула и устремилась в комнату, Андрей Иванович услышал, как она открыла окно, послышался хруст осколков — Ирина подошла к книгам. Когда он вошел в комнату, Мирошкина собиралась вышвырнуть на улицу несколько его книжек, выхваченных из разбитой полки, — по крайней мере держала их в руках, стоя у открытого окна. «Главное — спокойствие», — решил Андрей Иванович.
— Только попробуй выбросить — жалеть будешь всю оставшуюся жизнь, — сказав это, Мирошкин не придумал, что он еще такое сделает Ирине, о чем она будет жалеть «всю жизнь», но угроза возымела действие. Ирка бросила книги на пол, опустилась следом за ними и зарыдала.
— Ненавижу тебя, — почти прорычала она, — всю жизнь ты мне испортил! Взял и украл жизнь! Вор! Зачем я только связалась с тобой?
— Как зачем? — Мирошкин вполне овладел собой и принял в разговоре с женой язвительно-издевательский тон. — А кому ты была нужна? Ну, кроме этого твоего Паши, которого я ни разу не видел и не знаю, что он из себя представляет. Да и то, быстро он тебя позабыл — жена, ребенок у него… Так что я — твой последний шанс. А потому выбирай выражения. А то ведь…
— Не последний.
— Что — «не последний»?.. Ах, вот как?
— Да! Когда я сутки сидела во Внуково, собираясь лететь в Термополь за деньгами, а ты здесь спокойно спал, даже не думая, каково мне там, я познакомилась в аэропорту с мужчиной…
— Знатным термопольчанином, — продолжал язвить Мирошкин.
— Нет, москвичом. У него, как и у меня, бабушка в Термополе живет. Мы с ним прекрасно общались, сидели в кафе, обменялись телефонами… Он даже мне потом звонил и предлагал встретиться… Дура я, дура…
Ирина зарыдала. «Действительно, дура», — подумал Мирошкин и вернулся на кухню. «Империя страсти» закончилась. Андрей про себя пожалел, что не смог оценить «достоинства» сегодняшней жертвы Фоменко, и выключил телевизор. «Главное, не подавать виду, что она меня задела этим… А она и вправду не задела. Мне абсолютно плевать. Так! Чем же заняться?» Его взгляд упал на сумку. «Правильно! Надо посмотреть, что осталось от контрольных работ пятиклассников после того, как я ими задницу вытер». Заодно он достал коробку конфет, бутылку, прочие «дары» и отнес на кухню. Из комнаты доносились всхлипы и бормотание жены: «Я не хочу так жить… Это не моя страна, зачем я родилась сейчас…» Андрей Иванович раздраженно помотал головой. «Даже никто и не вспомнил, что у меня сегодня праздник — День учителя, — нашел он дополнительный повод обидеться, хотя до того как наткнулся на конфеты, сам позабыл об этом. Контрольных работ осталось мало. «Надо будет всем поставить зачет, без оценки, — решил учитель, — дети, конечно, удивятся, но делать нечего. Что-то придется придумать, как будто это некий педагогический прием». Андрей Иванович взял из ополовиненной пачки первый листочек и прочел: «Кто такой цивилизованный человек?» Это был заголовок. Ниже следовало: «Человек аккуратный. Он живет в этом мире уже давно. Он на сегодняшний день очень хорошо образован, умеет строить доступное богатым людям жилье из дерева или камня. Он прелично одевается в одежду, подходящую по сезону, а не в шкуру. Он умеет добывать огонь в каминах и воду из крана. Он разводит костры не в яме с камнями, а в печи или уже в камине». Учитель ухмыльнулся: «Выходит, у кого камина нет — нецивилизованный человек. Ох уж мне эти «золотые детки». Ну, хоть ошибок немного. Кто это?» Прочитав фамилию ученика, Мирошкин взял следующий листок, на котором под тем же заголовком следовало: «Он живет в благоустроенных домах. Работает и тем самым прокармливает свою родовую общину, то есть семью, гловою в семье является мужчина или муж. Не все люди идут в ногу с цивилизацией. Допустим страна Япония. Эта страна одна из самых цивилизованных стран в мире. Там у человека болие многочисленных возможностей. На пример: стоя не долеко от дома хозяин квартиры может сказать в микро-фон название электропредметов, микро-фон посылает сигнал компьютеру, который подключается в сеть и включает любой бытовой придмет по жиланию хозяина. Все это создал человек цивилезованый, который стремится все больше познать и сознать». Тут ошибок было много. Взять третий листочек Мирошкин не успел, он почувствовал, как его шеи коснулись горячие губы и одновременно ощутил на затылке влагу — жена беззвучно плакала. Андрея Ивановича знакомо передернуло — как от удара тока, — но он привычно подавил в себе отвращение. «И как она смогла так незаметно подойти!» Стремясь побыстрее отделаться от Ирины, Андрей Иванович встал со своего места и обнял жену.
— Ну, что ты, Ирочка? — легонько похлопал он ее по спине. — Ну, успокойся. Я все понимаю… И ты меня пойми, я устал, как собака, в институте полный маразм из-за этой дуры Богомоловой, которая тебе звонила и сказала, что меня на работе нет, а я там был. Мне бы в душ и спать, а тут…
— Любишь чуточку? — своими красными от слез глазами она смотрела ему в лицо.
Ирине видно казалось, что выражаясь вот так, по-детски трогательно, она добьется большего сочувствия или даже любви. «У нее виски совсем седые», — отметил про себя Андрей Иванович.
— Чуточку, да, — шутливо, в тон жене, ответил Мирошкин и тут же добавил более серьезно. — Ну, конечно, малыш! А иначе зачем бы я стал на тебе жениться? А сейчас иди спать, утро вечера мудренее. А завтра все вместе уберем. И завтра обо все поговорим.
— Я сейчас уберу.
Ирина схватила веник и начала заметать осколки горшков, землю, изломанные цветы. Ссыпала все это в ведро. Собрала в комнате стекла… «Я только книги твои не стала трогать, — виновато доложила она мужу. — Сам поставишь, а то я не помню, где, что стояло». Андрей натужно ей улыбнулся, надеясь, что на сегодня это все. Но нет! Жена вдруг всплеснула руками: «Я ведь совсем забыла! Посмотри, что мне папа привез». Она убежала в комнату и вернулась с большим деревянным коробом. «Швейная машинка», — сообразил Мирошкин. «Это мне, — с гордостью поделилась жена. — Маме теперь не надо. Вот они мне и отдают». Ирина поставила короб на пол и начала снимать крышку. О, ужас! Из-под нее лавой понеслись в разные стороны тараканы. «Закрывай немедленно», — крикнул Андрей Иванович и, вскочив с места, принялся топтать ногами разбегавшихся насекомых. Хотя действовал Мирошкин быстро, часть увидевших свет тварей сумела добраться до мебели и юркнуть под кухонную секцию, оказавшись в безопасности. Ирина растерянно смотрела на половину таракана, высовывавшуюся из-под крышки короба — вторую половину женщина уничтожила, раздавив крышкой. Таракан шевелил усами и уцелевшими лапками. «На помойку?» — поинтересовался у жены Мирошкин. Она кивнула головой и уселась на стул.
Через минуту, одевшись для похода на улицу, Андрей Иванович взял в одну руку швейную машинку, в другую пакет с мусором — уж заодно — и вышел из квартиры. Жена его не провожала, она осталась сидеть на кухне, устало смотря в направлении окна, за которым все сильнее кружил первый снег. Внимание Мирошкина настолько было приковано к тяжелому коробу машинки и полиэтиленовому пакету, полному битого стекла, что он совсем забыл про собачьи экскременты, по-прежнему лежавшие под дверью. И зря! Он, конечно, тут же в них вляпался. «Вот уж точно — весь в дерьме, и в прямом, и переносном смысле», — подумал через несколько минут Андрей Иванович, после того как поставил швейную машинку около помойки, в которую швырнул пакет. Он принялся очищать о мокрый асфальт подошву ботинка. Домой идти совсем не хотелось — вновь разговоры с женой, необходимость отмывать обувь от размазанного по подошве дерьма… Лучше пройтись, а заодно найти не очень глубокую лужу и в ней снова потереть ногу. Идя вдоль дома, Мирошкин неожиданно увлекся прогулкой и дошел до «дороги жизни». Она была странно пустынна, лишь вдалеке, ближе к метро, среди густо падавших снежинок виднелась пара силуэтов поздних прохожих, торопливо двигавшихся в его направлении, да мимо него прошла взволнованная столь поздним возвращением домой девушка. «Ничего особенного», — подумал Андрей Иванович и все-таки решил пойти за ней — хотя бы до булочной. Пробирал холод, но Мирошкин был вполне доволен и собой, и погодой. Ему нравилось ощущать себя вот таким — решительным и все еще молодым, свободным. Взял и пошел гулять по ночной улице! «Эх, хорошо бы взять и уехать в Заболотск, начать все сначала — неожиданно пришло ему в голову. — И снег заметет следы… Но нет, не уедешь! Сегодня поздно уже». Он подумал, что так и не позвонил матери, хотя собирался, представил лица родных, особенно сестры, если бы вдруг явился к ним среди ночи и остался жить. «Нет, ничего этого уже не будет, — понял Андрей Иванович, вспомнив, зачем собирался звонить в Заболотск, — никуда я из Москвы не поеду. Иначе в армию заберут». И хотя Мирошкин и так прекрасно понимал, что в Заболотск ему дорога заказана, почему-то именно теперь, после воспоминания об армии, он расстроился, что эта, казалось, последняя, возможность поменять свою жизнь потеряна навсегда. «Ну, и что теперь, — думал он, чувствуя, что прогулка начинает терять свою прелесть, — в «очаг»? Скоро нас там будет трое… С Амиром». Ему вспомнились лица Завьяловых. Нет, никакого сочувствия они у него не вызывали. «Сами во всем виноваты, — дал Мирошкин оценку своим родственникам, — а этот старый идиот еще собирается ехать в Термополь, пыжится что-то, рассуждает о политике, звонит в Венгрию, думает «раскрутиться», а того не понимает, что он уже никогда и ничего не добьется. Вот так же проживет, прокоптит еще лет десять-пятнадцать и помрет. Если, конечно, сейчас чеченцы его не зарежут… Как все-таки странно, жил себе мальчик, подавал надежды, занимался спортом и музыкой, радовал успехами родителей, поступил в престижнейший советский вуз, попал на работу в самую солидную тогдашнюю организацию… А потом все это — раз и закончилось. И он еще жив, дышит, но уже мертвец и ничего после его смерти не останется, ничего в мире не изменится и никто о нем даже и не пожалеет. Странно и страшно». На самом деле «страшно» Мирошкину не было — этим словом он просто пытался стимулировать ход мыслей в интересном направлении. Он подумал, что его вообще окружают люди, в жизни которых уже ничего никогда не будет: «Ланин тот же, с перспективой доживать в еще менее комфортных условиях, чем Петрович, — в инвалидной коляске. И у него, как у Петровича, также были «золотые времена». Впрочем, Ланин в отличие от тестя уверен, что счастлив. У него есть его поздняя любовь в лице штукатурщицы. Да, любовь…» Мирошкин сообразил, что Иван Николаевич, его отец, проживя большую часть своей жизни, вспоминает как самый яркий эпизод то, наверное, непродолжительное время, когда у него был роман с «колдуньей-саламандрой», матерью Лавровой. И тут вдруг Андрея Ивановича поразила новая мысль: «А было ли у меня «золотое время»? Он даже остановился у булочной. «Что же это? Выходит, не было? Настоящей любви точно не было. Женщины были, даже любили меня. И Ирка меня любит. А вот я… Нет, была, конечно, влюбленность — Лаврова, Костюк — был даже романтический интерес к Ларисе из библиотеки… Но любовью, настоящей любовью это вряд ли можно назвать. Наверное, любовь — это когда не можешь жить без человека, видишь смысл жизни в том, чтобы быть с ним вместе… Так по крайней мере написано в книгах… Нет, ничего этого у меня не было. И вообще ни к чему, как выяснилось, не было настоящего интереса — ни к научной работе (а иначе стал бы я ее бросать), ни к преподаванию… Все мне надоело. Человек, живущий не будущим, а воспоминаниями, — старый человек, обреченный. Тесть живет воспоминаниями, жена живет светлым прошлым, и я все время что-то вспоминаю. Хотя, судя по тому, что я вспоминаю, — нечего мне и вспомнить-то хорошего. Выходит, ничего у меня нет — ни прошлого, ни будущего. И меня, значит, как бы и нет и не было. И ничего у меня уже не будет в жизни. Никогда. Я даже не такой, как Ланин и тесть. У них — было. И ничего после меня не останется». Я, считай, уже умер и пребываю явно не в раю. Андрей Иванович почувствовал, как по спине пробежал холодок. Мысль о том, что в его жизни ничего не было и уже не будет, была действительно страшной. «Надо же что-то делать? Что-то менять? Ведь мне всего двадцать пять. Чего же я себя хороню раньше времени? Уехать?! — теперь эта перспектива показалась ему менее ужасной, чем вероятное многолетнее прозябание. — Не инвалид ведь я, как Ланин?!» Мирошкин даже подумал, что перспектива ухода в армию не так страшна — он разойдется с Иркой, начнет новую жизнь, в конце концов диплом у него есть, а там видно будет. Развяжется наконец с Завьяловыми, с их вечными проблемами. Опять вспомнился Петрович: «Сглазил меня он, выходит, тогда — в августе. «Белогвардеец» советский. Кто бы мог подумать! Да нет, бред какой-то. Он?! Да он сам неудачник, куда ему! Просто стечение обстоятельств, что-то такое произошло и пошло-поехало! С какого момента? Что, с какого момента? С какого момента я стал моральным уродом?! Уж явно не с августа 91-го года — Мешковскую-то я раньше «раздавил». Впрочем, нет — позже! Или раньше? Бросить ее я точно решил раньше! И конечно, не переезд в Москву меня «испортил» — не буду уподобляться всяким провинциалам. То-то и оно, что всегда я был таким, не было во мне перелома. Были задатки всякие, а потом одно, другое, третье… Значит, была червоточинка. Но в кого?! В кого?! Нет, надо что-то менять, еще есть время. В конце концов не совсем я и пропащий! Никого не убил, не ограбил… Так, что с Божьей помощью… И у Ирки появится шанс, а то и она станет «инвалидом» без всяких перспектив, а так встретит еще кого-нибудь, как тогда — в аэропорту. Конечно, некрасиво оставить ее сейчас, с долгами, но ничего, выкрутится. Зато останется со своей квартирой… Стоп! А квартира-то… Спокойнее, спокойнее. Что ты горячишься? — взял себя в руки Мирошкин. — Все у тебя пока в порядке. Это же идиотизм, отказаться от жизни в Москве ради службы в армии. Даже Петрович и тот воспринимает, наверное, свой переезд в Термополь как вынужденный и временный. А я-то?..»
