Иван Машуков - Трудный переход
— Проходи дальше.
— Вот вроде волчонка… этот Генка… Всё за техником следом ходит…
— Других улик нет? — усмехнулся Трухин. — Ну, за этого Лопатин отвечает, его дружок.
Старый охотник всё же назвал нескольких подозрительных, заслуживающих внимания. Но в числе их не было Храмцова.
— Ты что же — на банду с дробовиком, как на рябчиков?
— Ничего, — не принял шутки Гудков, — я из этих стволов и медведей валял…
Явился к Трухину и Демьян Лопатин. Разговор был краткий.
— Как приготовился? — спросил Трухин.
— Пусть только сунутся! — смелые глаза Демьяна сверкнули.
— Не хвались, — строго сказал Трухин, — посмотри, внимательно посмотри, что за люди вокруг тебя.
— Не беспокойся, Степан Игнатьич, оружие в руках коммунистов и комсомольцев. Люди инструктированы…
Днём дежурство. Ночью усиленные караулы. Ничего у нас не получит банда, кроме пули!
Это был рапорт бойца командиру.
Вернувшись на Красный утёс, Лопатин обошёл все бараки, проверил посты. Усилил охрану склада взрывчатки и продовольственного склада. Ведь это главное, что могло пригодиться бандитам. А так — какого им чёрта делать среди тайги? Лесорубы — они же не золото добывают.
Повстречав в одном из бараков Генку, который, собираясь бежать, притворился больным, Демьян посетовал:
— Жалко, не во-время ты захворал, паря. Дал бы я тебе оружие, был бы с нами… Глядишь, банда и к нам сунется, вот и повоевал бы! — сказал он так, словно повоевать — это было одно удовольствие.
И уходя, наказал:
— За этот барак ты отвечаешь! Смотри в оба. В случае чего мне лично знать давай!
Его воинственный вид окончательно сразил Генку. Куда уж теперь бежать, надо в бараке отсиживаться! Ещё убьют невзначай в чужой драке…
— Ты кого-то убил, я слышал, — говорил Генке Корней Храмцов. В последние дни семейский тоже оставался в бараке.
— Кто, я? — отшатнулся Генка. — Откуда ты взял?
— Ты сам мне говорил, — продолжал невозмутимо Корней.
Волков вскинул голову и ответил со злобой:
— Тебе, наверно, приснилось!
— Не приснилось, а я помню. Ты, парень, всё скрываешь!
— Да и я кое-чего тоже помню, — вызывающе сказал Генка.
— А что ты помнишь? — подступил к нему Корней. — Ну-ка, скажи?
— Да ну тебя! — махнул рукой Генка. — Связываться с тобой!
— То-то! — удовлетворённо сказал Корней.
"К чёрту! Завтра же уйду отсюда!" — думал Генка. Корней Храмцов вызвал в нём ненавистное воспоминание о Селиверсте Карманове, об убийстве Мотылькова. Только семейский, несомненно, изворотливее, хитрее Карманова.
Если Селиверст действовал прямо, решительно, не очень задумываясь о последствиях, то Корней юлил, разговаривал с Генкой намёками. И лишь сегодня он заговорил открыто. Почему? С какой целью?
Генка опасливо посмотрел на Корнея. У него возникло сильнейшее желание увидеться с Верой. Сейчас вот пойти к ней и сказать: "Ты моя!" Они поженятся и уедут в город — подальше от этих мест. Он быстро оделся и вышел из барака.
…Истекали вторые сутки с тех пор, как слух о банде всколыхнул всех в леспромхозе. Тёмный мартовский вечер быстро переходил в ночь. Было тихо, тепло, как бывает ранней весной перед снегопадом. На Красном утёсе уставшие рабочие улеглись спать. А на Штурмовом участке Генка Волков подходил к бараку, где жила Вера. Тут ещё светились два-три огня. На Партизанском ключе в кабинете директора леспромхоза сидели Черкасов и Трухин.
— Сколько шуму подняли с этой бандой! — недовольно говорил Трухину Черкасов. — Как будто японец на нас войной пошёл по меньшей мере. А между тем всё тихо, спокойно. Я бы теперь уже давно был бы в Хабаровске!
Трухин внимательно посмотрел на Черкасова, усмехнулся и ничего не ответил. Он видел, что не все люди приняли известие о банде с достаточной серьёзностью.
XXXVII
…Они шли, то и дело оступаясь и проваливаясь в сугробах. В глухом, заснеженном лесу им приходилось идти без дороги — перешагивать через лежавшие там и сям валежины, вскакивать на них, а не то и просто переваливаться всем туловищем. Великое однообразие тайги подавляло их. Лес, коряги, вывороченные корневища, снег на широких лапах лиственниц и елей, как на вытянутых руках, под ногами ямы, колдобины, а вверху низко нависшее равнодушное небо. Они поднимались наверх, в гору, спускались вниз, под гору, миновали пади и распадки — и опять перед ними было всё то же: лес, лес, лес… "Да будет ли когда-нибудь ему конец?" — думал каждый из них.
Вторые сутки они уже шли по лесам, а их преследовали, как диких зверей. Мужики в деревнях отстреливались из охотничьих ружей, хватали отставших и обессилевших. В одном селе нашёлся человек, который приютил на ночь двоих заболевших. Но и он сказал:
— Не во-время пришли. Уходите!
— Не во-время! А когда же будет во-время? Мужичьё! Собрать бы их да выдать плетей. А деревни запалить! — ругался, бредя по снегу, Елизар Косых.
Высокий, сухощавый, с крупными рябинами на лице, с прямой спиной и развёрнутыми плечами, он был типичным кадровым офицером-строевиком. Что-то калмыковатое было в его острых скулах и в разрезе синих недобрых глаз. Его легко можно было представить гарцующим на коне, с плёткой, надетой на руку; с плёткой, которой он, слезши с коня, пощёлкивает по блестящему голенищу сапога.
Сейчас он был в серой обтрёпанной шинели, но всё равно оставалось в нём ещё своеобразное армейское щегольство. Он и шапку нёс на голове чуть набок, и шаг его был твёрже, чем у других. Заросшее рыжей щетиной лицо обострилось, рябины на нём стали заметнее. Сейчас оно дышало ненавистью.
— Запалить! Выпороть! — повторял он.
"Ишь-ты… запальщик!" — косился в его сторону широколицый сибирский мужик Селиверст Карманов. Эти разговоры ему не нравились. Селиверст до сих пор был глубоко убеждён, что "мужик поднимется". С этой мыслью он пробрался из Сибири на Дальний Восток, а потом и за границу. Селиверст был одержим идеей восстания. Сперва он думал, что достаточно поднести спичку, чтобы вспыхнул пожар. Теперь он этого не думает: дело оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал. Но всё равно ещё не всё потеряно…
Много воды утекло с тех пор, как Селиверст Карманов подстраивал в своей деревне Крутихе убийство советского активиста Дмитрия Петровича Мотылькова. В его собственной жизни этот факт оказался резкой гранью, вехой, отмечающей то, что было до этого и что стало с ним после.
До этого Селиверст Карманов мог ещё думать, что всё как-нибудь образуется, уладится. Главным для него тогда было — выжить при новых порядках, сохранить своё хозяйство, своё нажитое правдами и неправдами добро. Ни о какой высокой политике он тогда не думал, а на всё, что происходило вокруг, смотрел с позиции того, выгодно это ему или невыгодно.
В девятнадцатом году Селиверст Карманов явился в партизанский отряд ни раньше, ни позже, а как раз в тот момент, когда колчаковцы из Сибири уже побежали. Другие крутихинские партизаны, как, например, Григорий Сапожков, Николай Парфёнов, Ларион Веретенников, участвовали в боевых операциях против белых войск и впоследствии дошли с Красной Армией из Сибири вплоть до Тихого океана. Селивёрсту это было ни к чему. Он отстал от партизан и занялся мародёрством. Колчаковцы бежали, а Селиверст подбирал то, что они бросали, только и всего. И в этом он не видел ничего особенного. Если бы, часом, побежали красные — Селиверст стал бы подбирать также и за ними и грабить их. Ему было решительно всё равно, кого обирать и на чьей беде наживаться. Позже, когда советская власть окончательно утвердилась, Селивёрсту многое не нравилось. Но то, что поощряется общий подъём хозяйства в деревне, что можно выдвинуться в "культурные хозяева", — это его на первых порах привлекало.
Потом он понял, что ошибся.
И как только он это понял, мстительная злоба тяжело колыхнулась в его тёмной душе. Тогда же он позвал Генку Волкова и сказал ему, что надо "попугать" Мотылькова.
Но парень и сам струсил. Селиверст его успокаивал. "Убивать не нужно, а так просто стрельнуть, но чтобы Мотыльков помнил", — говорил он.
В Мотылькове для него соединялось всё, что было ему ненавистно. Возможно, сначала он думал именно о том, чтобы попугать Мотылькова и как бы предупредить всех других активистов: осторожнее играйте с огнём! Но постепенно мысль об убийстве Мотылькова стала само собой разумеющейся, он привык к ней. Селиверст думал — этим убийством он заявит о себе: "Вот я, Селиверст Карманов, не побоялся это сделать, делайте и вы". Он был уверен, что найдутся в Крутихе люди, которые за ним пойдут.
И опять он ошибся.
За ним никто не пошёл.
Селиверст Карманов дал Генке Волкову свою бердану и строго приказал ему: "Иди стреляй. Да смотри: если сдрейфишь — поплатишься своей головой".
