Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Начал читать чуть ли не по складам, медленно, выделяя особо важные слова и фразы:
Резолюция
Поняв всю преступность замыслов сбежавшегося на Дон черного воронья — капиталистов, офицеров во главе с противным изменником Красновым, мы требуем полной очистки Дона от них.
Советская власть показала себя при всех тяжестях положения в стране ЧЕСТНОЙ И БОЕВОЙ ЗАЩИТНИЦЕЙ интересов всего трудящегося народа России: и рабочих, и крестьян, и казаков! ПУСТЬ ЭТА ВЛАСТЬ ОБЪЕДИНИТ НАС с остальной социалистической Россией для мирной, братской, трудовой жизни. На страже этой власти становимся мы с клятвой дать беспощадный отпор приспешникам русских и союзнических капиталистов, на нашей крови поставивших восстановить свое зловредное богатейское житье!
Долой белых кровопийц с нашего Дона. Мы твердо берем винтовку и говорим: «Смерть вам, предатели!»
Привет, горячий привет тебе, Владимир Ильич, непреклонный борец за интересы трудящегося народа. Мы становимся бесповоротно под Красное знамя, находящееся в твоих руках.
Да здравствует полное осуществление идей, за которые выступил пролетариат в Октябре![49]
Данилов выдохнул последние слова на высоком крике и осушил вспотевший лоб овчиной папахи. А митинг одобрительно перекипал голосами, нестройным хлопаньем ладошек, перчаток и рукавиц.
Миронов, выступивший следом, ничего на этот раз не растолковывал казакам, никуда особо не призывал. Настроение было уже создано. Сбив папаху на затылок для лихости, говорил уже не рядовым на митинге, а как командир, заслуживший право распоряжаться и командовать не только в строю:
— Так что ж, донцы! Решаем единогласно: к вешним паводкам добить на Дону и по всему Югу белогвардейские полчища и банды, загнать их за Можай! С тем чтобы спокойно отсеяться в этом году, девятнадцатом! Вспахать и посеять на общественной земле и урожай собрать, а?!
В этом была его сила как оратора. Он знал, какой единой мыслью маялся нынче каждый трудовой казак и крестьянин, весь его народ. Города голодали, в деревне запасы уже, считай, подошли к концу — как будем жить на будущую зиму?
Аж взвыли хлеборобы от радости, аж заколыхалась площадь, лица у ближних стали праздничными, и казалось, все враги уже разгромлены, дорога домой открыта, и счастье, простое крестьянское счастье около земли, около быков и телят, у железного плуга, в покойной работе никем но отобрано, никем не заказано...
— Правильно, товарищ Миронов! Давай кончать Краснова, да по домам! Тифом вон хворать начал народ с тоски, вша заела! Все пойдем за тобой!
Миронов заверил митинг, что к весне всю войну на Дону закончит. Приказал разойтись, выстроиться у писарей, там каждого зачислят по роду оружия и специальности: конных по эскадронам, пластунов в роты, батарейцев к орудиям, больных в санбат.
— Конные сотни, товарищи бойцы, остаются в прежнем виде, переформировывать не будем. Нехай хуторяне посматривают друг за другом, кто и как воюет! Чтобы с войны вертались по домам со строевой песней «Из-за лесу, лесу копий и мечей!». Офицеров прошу регистрироваться отдельно!
Смеялись, расходились по шеренгам, группам, расчетам. Стояли, перекуривали у коновязей, о чем-то советовались. Войско не войско, цыганский табор... Удивляла «веротерпимость» Миронова, берущего всех без разбору в войско.
Он обходил толпу, встречая знакомых казаков из давней 4-й Маньчжурской дивизии, 1-го сводного полка, а также и родного 32-го, обязательно здоровался уважительно за руку, а то и обнимал, христосовался крест-накрест. Расслабленно и нервно взбивал пальцами обвисавшие усы и, не стесняясь, вытирал иной раз глаза, слепнущие от внезапно набегавшей слезы.
От горя и напасти Мироновы не плачут, а большая радость, сочувствие или такое вот исполнение надежд и всех его желаний, когда все рядовые казаки поверили ему, качнулись необратимо за Советы, — все это и выжимало расслабляющую влагу из глаз, и ничего с этим не поделаешь! Ведь и вся война-то, по сути, к концу пошла!
Около штабного крыльца кучилась небольшая группа офицеров — человек восемь. Погоны уже давно поснимали, но по лицам, выправке, другим неуловимым чертам определил он их, подошел в сопровождении ординарцев и Николая Степанятова. Начал здороваться с каждым за руку, коротко спрашивал старое звание, фамилию, номер полка... В самом конце, когда уже почти со всеми познакомился, пришлось вдруг сдержать шаг и рукопожатие. Небрежно кинул пальцы к белой папахе, посуровел глазами:
— Хорунжий Барышников?.. — И чуть погодя, не дожидаясь никакого ответа, добавил, будто вытряхнул из души давнюю неприязнь: — Дважды, Барышников, попадали вы ко мне в плен... И бежали! Теперь обстоятельства вынудили снова сдаться вместе с казаками. Третий раз вижу я вас: не врагом в открытом поле и не союзником, а так... болтающимся! Неужели и в третий раз будете бежать?
Барышников был подавлен, в грязной офицерской шинели, не очень чисто выбрит, как после карантина или тюрьмы. Вылинявшее от переживаний, голода, а может, и болезни лицо его ничего не выражало, кроме усталости и бесстрастной скуки. Углы губ плаксиво опущены.
— Нет, не побегу, — равнодушно, отмахиваясь от самого этого разговора, сказал Барышников. — Кончен бал. Расчету нет.
Миронов оценил тон, каким были сказаны односложные эти фразы, сменил гнев на милость, не почувствовав ожидаемого сопротивления или вызова.
— Почему же «кончен»... Скоро мирное время. Работа, долг. А вы... Переболеть, наверно, пришлось?
— Да. Тиф... Не так давно поднялся. Буду просить краткосрочный отпуск, хотя бы на неделю. Мать повидать, привести себя в порядок...
— Не знаю, тут может воспротивиться особый отдел. Время военное, — сказал Миронов и снова откозырял всей группе и Барышникову в отдельности: — Желаю здравствовать...
13
Командированные в тыл, а также больные из лазаретов, отставшие от передовых частей, принесли вдруг Миронову странно одинаковые, тревожные, «больные» новости... Комиссар Бураго, несколько дней лечившийся в Урюпинской на перевязочном пункте, вернулся хмурый и передал грубо заклеенный, самодельный пакет от секретаря тамошнего Совета с жалобами населения, а потом заявился вдруг на деревянном костыле недолечившийся Степан Воропаев. Прошкандыбал на высокие ступеньки штаба, нашел Миронова и, уже как штатский человек, сел за стол лицом к лицу с командующим. Инвалидный костыль с распоркой поставил между колен, как на привалах ставил винтовку. И сказал хмуро и озабоченно:
Не вели казнить, Филипп Кузьмич, но в тылах — плохо...
Миронов смотрел внимательно и без улыбки, урюпинское письмо сильно встревожило и огорчило его. Протянул руку, здороваясь.
— Что ж ты, бывалый вояка, не здороваешься даже? Ровно с пожара? Выздоровел? Хотя вижу, что не совсем еще...
— Оно бы ничего, но, видать, от нутряной тоски рана опять открылась. Ты вот послухай, Филипп Кузьмич, какие у нас хулюганства...
Два месяца пролежал Воропаев в лазарете города Балашова, получил награду от Реввоенсовета 9-й армии — серебряные часы с двумя пыленепроницаемыми крышками и именной надписью «За воинские доблести» — и еще целый месяц валялся в родном хуторе Белогорском Слащевской станицы. Про легкое плечевое ранение, можно сказать, забыл давно, и простреленное бедро тоже начало зарастать (Степан сказал, «как на собаке»), стал уже ходить с палочкой. И тут опять начала загнаиваться и болеть рана. От переживаний. Не туда жизнь повернула.
— Первое: особый отдел заявился, — хмуро сказал Воропаев, пристукнув инвалидным костылем об пол. Он держал его между указательным и средним пальцами, как карандаш. — Еще с бугра прострочили из «льюиса» по церковным куполам, шуму наделали... Пастух Аким на выгоне им говорит: там люди, мол, верующие, а командир, из матросиков, заржал, и видно пьяный: вот я им счас и устрою всенощную, гадам ползучим! Да еще две очереди!.. Это первое. Можно по военному времени, как говорится, перетерпеть. А другое — четверых беззубых дедов постреля ли прямо за хутором...
— Как это? — не поверил Миронов.
— А так. Для острастки: им, мол, один шут жить недолго, а они за храм божий вступаются! И прикопали, Филипп Кузьмич, кое-как. Люди идут по дороге, а тут из земли босые ноги торчат!
— Ну да?
— Пьяные черти, каждую ночь пьют, говорят: борьба с самогоном.
— До сих пор?
— Нет, — сказал Воропаев. — Этих своя же Чека заарестовала, отправили в Рябов, туда им ближе, и, слышно, одного, особо ретивого анархиста расстреляли тоже...
— Ну, видишь, справедливо, — сказал Миронов.
— Кабы так! — поднял обкуренный палец Воропаев. — А тут другая напасть. Хлеб! Приезжает продкомиссар Малкин, давай выгребать все подчистую! А председатель Совета Кружилов Иван Трофимыч, тоже красный партизан ранетый, ему вспоперек: по дехрету надо оставлять сорок фунтов на едока, чтобы смертности избежать! А тот его за грудки, замахал наганом и — закрыл Совет.
