Казимеж Брандыс - Граждане
— Ну, признавайся: ведь влюблена? — говорила она, заглядывая в глаза Бронки. — Все равно меня не проведешь!
Но Бронка не рассмеялась, не покраснела, а взглянула на Агнешку серьезно и немного грустно.
— Нет, Агнешка, — возразила она тихо. — Мы с Янеком только друзья. Ни в кого я не влюблена.
Она тряхнула челкой и, теребя корешок учебника, добавила:
— Я хочу кончить институт, а затем уехать.
И вдруг повернула голову, словно увидев кого-то на дорожке.
— Знаешь, — она не смотрела на Агнешку, — Павел недавно спрашивал про тебя.
— Вот как? — шепнула Агнешка.
Она видела сейчас только кучку мелких камушков на земле у скамьи и воробья, прыгавшего по гравию.
— Передай ему привет.
— А его сейчас нет. — Бронка говорила медленно, как бы с усилием. — Уехал в район. Он просил это тебе передать. Понимаешь, ему непременно нужно было ехать.
Агнешка слушала, затаив дыхание. В голосе Бронки звучала какая-то горькая решимость. И вдруг тень мучительной догадки мелькнула у Агнешки. Но она поскорее отогнала ее. Нет, вздор, этого не может быть!
— Павел мне нравится, — продолжала Бронка спокойно и строго. — Он хороший парень. Но знаешь, Агнешка, к нему надо уметь подойти. Его легко обидеть, задеть за живое… Павлу нужно самому до всего дойти. И мне кажется, — в последнее время его что-то сильно мучило.
— Я этого не знала… — пробормотала Агнешка, не совсем уверенная, что говорит искренно.
Обе замолчали. В листьях ближнего тополя вдруг сердито расшумелись птицы. Бронка захлопнула книгу.
— Ну, мне пора, — она мужественно улыбнулась. — Янек уже, верно, в отчаянии. Боимся, что срежемся. До свиданья, Агнешка.
Она с непонятной застенчивостью избегала смотреть на Агнешку. Но, пройдя несколько шагов, оглянулась и помахала ей рукой:
— Не забывай нас!
По уходе Бронки Агнешку снова одолели тревожные мысли. Не все в их разговоре было ей ясно, но одно она понимала: то, что происходит, теснее и теснее связывает ее с Павлом и неотвратимо толкает к нему. Она уже почти не противилась этому. Ленивый шопот листьев и полосы солнечного света на дорожке настраивали ее снисходительно к собственной слабости, ласково напоминали о подавленных желаниях.
Агнешка закрыла глаза и, откинув назад голову, вслушивалась в звуки, глухо долетавшие из глубины сада. Они были похожи то на вздохи, то на тихий смех, радостный и немного беспокойный, они казались эхом того, что творилось в ее сердце. Она видела близко-близко смуглое улыбающееся лицо Павла с кудрявой прядью на виске. Хотелось протянуть руку и отвести эту прядку, но ею овладело блаженное бессилие, и она сидела как во сне, пока внезапный шум и топот не заставили ее встрепенуться.
Это от цветника бежали к ней ее мальчишки и орали, как бешеные. Агнешка вскочила, сразу поняв, что случилась какая-то беда. «Ксенжик!» — мелькнуло у нее в голове, и она уже искала глазами дыма, крови и огня.
Однако мирная картина вокруг ничем не напоминала ужасы Апокалипсиса. Мальчики, запыхавшись, толпились на дорожке и вырывали что-то друг у друга из рук.
— Он это выкопал из земли! — закричали они хором, когда Агнешка подбежала к ним. — Сам сознался! Выковырял проволокой!
И разом стихли, увидев выражение лица Агнешки.
Она держала на обеих ладонях едва распустившиеся бутоны розы «Gloria mundi» на гибких коротких стеблях, с корешками, облепленными землей.
— Такие молодые цветочки! — прошептала она. — Зачем он это сделал!
Ребята стояли потупившись, как будто не замечая, что две крупные слезы упали из глаз учительницы на влажные лепестки розы. Агнешка не могла удержать слез. Ей стало так жаль и себя, и цветов, и еще чего-то, чего она не умела назвать и с чем обошлись так же беспощадно, как с этими нежными бутонами.
Из-за куста терновника появился Ксенжик в шапке из листьев. Он остановился на безопасном расстоянии и с равнодушным видом гордо взмахнул своей проволокой.
— Эка важность — цветы! — бросил он небрежно. — Я был окружен дивизией эсэсовцев и должен был вырыть себе позицию для стрельбы. Ну, не плачьте, пани!
2Антек перехватил нетерпеливый взгляд Лешека Збоинского и меланхолический, выжидающий — Вейса. Да и Шрам, растянувшийся на кровати Павла Чижа, настойчиво поглядывал на него исподлобья.
— Осталось еще четверть часа. — Антек с улыбкой покачал головой и указал на будильник. Перерыв они делали ровно в восемь. В ответ раздался тройной вздох.
В комнате было жарко, несмотря на опущенную штору. Вот уже целых три часа мальчики повторяли историю. Сегодня спрашивал Свенцкий. Он сидел на краю чертежного стола и, ожидая ответа на очередной вопрос, с неумолимым видом болтал ногой.
— Что ты можешь сказать, малыш, о малоземельном крестьянстве в Королевстве Польском?
Он буравил глазами Збоинского, который сидел на полу и разматывал какой-то обрывок шнурка.
— Ничего не скажу. Вопрос дурацкий.
Свенцкий ядовито усмехнулся:
— В прошлом году Баобаб задал его на выпускных экзаменах.
Наступила подозрительная тишина, в которой слышно было, как зевнул Шрам.
— Вейс? — бросил Свенцкий и сложил руки на животе, явно подражая Моравецкому.
Вейс перечислил три категории малоземельных крестьян.
— Мало, — отрезал Свенцкий. — Их было шесть. Плохо подготовились, товарищи!
Все сердито косились на него. Он задавал вопросы, не заглядывая в книгу, и способен был цитировать на память целые страницы из учебников.
— Мелкая шляхта, — пробормотал Збоинский. — И… того…
— Ну?
И крестьяне, освобожденные от барщины, — подсказал Антек.
— А еще? — холодно настаивал Свенцкий.
— А еще то, что ты — палач! — буркнул Збоинский, сильнее дернув шнурок.
Свенцкий вертел большими пальцами, пронизывая всех по очереди инквизиторским взглядом.
— А челядь, а коморники? — процедил он злорадно. — До 1864 года они были безземельные, позднее им, согласно указу, дали ничтожные наделы. Это надо помнить, дети мои! А сейчас товарищ Шрам нам расскажет о расслоении сельского населения по мере развития капитализма.
Шрам зловеще фыркнул и объявил:
— Если вы сию же секунду не устроите перерыва, я из этого борова котлету сделаю!
— До восьми еще одна минута, — возразил Антек.
Збоинский в тот же миг запустил в него сандалией.
Поднялась суматоха, сандалия угодила в будильник, и он начал звонить. Все дружно загоготали.
— Твое счастье! — крикнул Шрам Свенцкому. — Слышишь, что я тебе говорю, толстяк? Твое счастье, что не пришлось мне за тебя приняться!
Шрам был в одних гарцерских трусиках, без рубашки. Он встал в позу посреди комнаты и, ударив себя кулаком в голую грудь, начал звучным голосом скандировать:
Завтра, значит.
Ну, не сдобровать им!
Быть
Керéнскому
биту и ободрану!
Уж мы
подымем
с царевой кровати
эту
самую
Александру Федоровну.
Шрам был не только кларнетистом: он славился в школе и как хороший чтец. Любил декламировать Маяковского и часто делал это на переменах, поставив ногу на стул и зажав в левой руке недоеденный огурец, а правой отбивая такт на кафедре.
Мальчики слушали его с блестящими глазами. Даже Свенцкий и тот перестал пыжиться и кивал головой после каждой строфы. Шрам восхищал их своим голосом, гулким, как барабан, и выразительной жестикуляцией. Отрывки из поэмы «Хорошо» он готовился читать на торжественном первомайском собрании у них в школе.
Заговорили о программе этого праздника. Школьное бюро ЗМП принимало деятельное участие в его организации.
— В нынешнем году нельзя провести торжественное собрание кое-как, — сказал Вейс.
— А я то же самое твержу уже три года! — подхватил Свенцкий.
Выступить с докладом они попросили Яроша. Три года подряд первомайский доклад делал Постылло, и весь зал изнывал от скуки, слушая его тщательно взвешенные фразы, подкрепленные в начале и в конце ходкими цитатами. Ярош, подумав, согласился и обещал подготовить доклад. — Но нам нужно, чтобы он был по-настоящему революционный, — нахально заявил ему Свенцкий. Ярош усмехнулся: — Не знаю, удастся ли это мне, но, конечно, постараюсь.
— Я бы на его месте за такие слова дал тебе в зубы! — возмутился Збоинский, когда они вышли из кабинета директора. — Ляпнуть такое человеку, который сидел в санационной тюрьме!
Но Свенцкий, ничуть не смутившись, возразил, что напомнить никогда не мешает. В программу, кроме доклада Яроша, включили и чтение отрывков из повести Горького «Мать», и сцену из «Кордиана и Хама», которую разыграют члены драматического кружка. Потом Маяковский в исполнении Шрама и коротенький доклад о творчестве этого поэта — его обещал сделать Вейс. А в заключение школьный хор исполнит ряд революционных песен польского пролетариата, начиная от самых старых, песен первых борцов с царским самодержавием, и кончая новыми песнями Народной Польши. Хор уже несколько недель репетировал после уроков, и на Мокотовской в апрельские вечера прохожие останавливались перед темным высоким зданием школы, из открытых окон которой гремела песня, рушившая троны.
