Юрий Калещук - Непрочитанные письма
— Не трави душу, Яклич. Какие планы? Я все лето за нашим прежним начальником гонялся. Леонид Петрович, то, Леонид Петрович, это. Все насчет подбазы РИТС на Талинке. Площадку несколько раз выбирал... И что же? Ноль! Хотя какой ноль? Минус что-то. А он вызывает меня и втолковывает: на таком-то завершенном кусте три тысячи тонн цемента, там они не нужны, и вывезти их нельзя, так что ты, Виктор Сергеевич, это дело организуй — три тыщи бульдозером в землю укрой, будто их и не было... Я, естественно, отказался. А он — приказ на увольнение. Правда, тут его самого Нуриев снял...
— Догадываюсь я, Сергеич, как тебе досталось и достается. Но я не хочу, — понимаешь: не хочу! — чтобы ты ломался. Да ты и сам этого не хочешь... Хандра в тебе поселилась, это верно. Хандра... И в сердце растрава, и дождик с утра, к чему это, право, такая хандра..
— Чё?
— Это я так. Стихи.
— А-а... — вздохнул Макарцев. — Ты не можешь, Яклич, — после долгой паузы произнес он, — объяснить мне такую вещь... Даже не знаю, как сформулировать... Ладно, тут без высоких слов не обойтись, хоть и стараюсь обходиться — другие на них охочи. В общем, бывает так: для одного человека главное — дело, само дело, для второго — навар, который можно с дела получить... Нет, ерунда выходит. Разные интересы у людей и предназначенность разная — сколько дружков моих по всяким НИИям обосновалось и, между прочим, делом заняты, просто у меня к таким делам душа не лежит. А есть знакомый, тоже из кадетов, тот физтех окончил, а работает в телеателье, на цветных ящиках специализируется. Да это же идиот! Не верю я, чтоб нормальный человек мог так собой распорядиться. Правда, когда разговорились мы с ним и выяснили, что есть у него и чего нет у меня, он без обиняков заявил, что идиот именно я, а не он... Черт с ним, я не о том. Я же не говорю, что все должны работать на Самотлоре или на БАМе. Кого куда клонит, пусть там и прислоняется.
«Мы хотим просто жить, — сказала Марина. — Понимаете?»
Не понимаю...
— Если ты хочешь знать, Сергеич, я и повадился ездить в эти края, наверное, потому, что чаще всего здесь настоящих мужиков встречаю.
— Брось ты, Яклич! — резко сказал Макарцев. — Здесь? Здесь тоже хватает и рвачей, и тупых карьеристов, и услужливых пустобрехов. Подолгу они, правда, не держатся на одном месте, но столько наломать дров успевают — на одних щепках можно было бы приличную ТЭЦ пустить. Или ЦБК. Потом, глядишь, он уже в другом месте советы дает, рекомендации... Я не про то толкую, что это злодеи какие-то, — обыкновенные люди, ловко приспособившиеся к обстоятельствам Были б злодеи — их бы, как в книжках, кара настигала. А эти... Со многими я разговаривал, пытался понять. У них, Яклич, философия своя есть, простенькая, но непрошибаемая: живи, пока живешь. Одним словом, пользуйся... А что от них, «пользователей» этих, жизнь других дает перекос, никакой сопромат не освоит, не определит. Нет таких формул или расчетов... Вот я и спрашиваю у тебя, Яклич: неужто в природе не имеется силы, чтоб какое-никакое равновесие установить?
— Ты про справедливость, что ли. Сергеич?
— Про справедливость? Пожалуй.
— Как ответить тебе — по писанию или из жизни, а?
— Валяй, что знаешь.
— Если по писанию, то там все просто и закономерно. Сейчас вспомню... Вроде бы так: «Не веруй злодеям, не завидуй делающим беззаконие. Ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Не ревнуй успевающему в пути своем, человеку лукавствующему. Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его. А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира...»
— Ну тебя, Яклич! Посмотришь на его место — и нет его? Как бы не так! Знаешь: ну ее в болото, справедливость эту, равновесие и прочую муть! Как есть — так и есть. Надо жить. Надо работать. То, что умеешь делать, — делай. Ну, а другие... А! Что нам другие? Своих забот хватает. Пусть живут, как умеют. Меня сейчас больше всего вот что занимает: чтоб Нуриеву и Путилову дали возможность поработать. Не дергали б их — хотя бы годик. Тогда и мы сработаем. Точно тебе говорю, Яклич!
— Понял, Махмуд? — спросил Иголкин у Абдуллина. — Чтоб с этим у тебя порядок был, гляди. Ты как бы крестник мой, так что при случае я с тебя по-родственному спрошу. — И повернулся к нам: — Поехали, мужики?
Ровно гудел двигатель, мгла пропускала нас, расступаясь, и снова смыкалась за нами. Как в песне моего московского товарища и коллеги: «Мы проходим. За нами трава не растет. И деревья стоят, словно брусья. Прилетит вертолет. Улетит вертолет. Ты дождись меня. Ave, Маруся...» Грустно было на душе. Что-то уходило безвозвратно, неостановимо. Скоро уезжать, и опять я не узнаю или узнаю совсем потом, как сложится здешняя жизнь, прошедшая без меня. У каждого свое ремесло и своя планида, но что же делать, если за десять или более лет мое ремесло так переплелось с их делами, что я не знаю толком, где кончается одно, а начинается совсем иное. По правилам игры мне следовало бы стоять в стороне, где-нибудь на полях или на чистом обороте машинописной страницы, да и на той, на которой строчки, стараться не выдавать своих пристрастий и говорить лишь о том, как замечательными трудами замечательных людей совершаются здесь замечательные преобразования. Все это так. Сколько новых городов выросло в последние годы на Тюменской земле, сколько дорог, железных и бетонных, пересекли неприступную затишь болот. И объемы добычи продолжают расти, и цифры по-прежнему завораживают воображение, и мировое значение этого региона неоспоримо. Так что же значит на этом фоне судьба Макарцева, Иголкина, Азимова, Ладошкина, Сайтова, Абдуллина, Демина, Казачкова, Львова, Сухорукова или Метрусенко? Многое. Очень многое. Без них этот край не стал бы таким, каков он сейчас. Без них он не будет таким, каким может стать. Да-да, в освоении Западной Сибири участвуют сотни тысяч, миллионы. Изменится ли что-нибудь от того, если на место этих людей придут другие? Изменится. Многое изменится. Но одни изменения естественны и, быть может, желанны, иные порождены нетерпеливым непониманием. Перемены в Нягани наметились едва различимым пунктиром. Но хватит ли у новых руководителей терпения, чтобы разглядеть в людях, которых они не знают, их дар и надежность, человеческую и профессиональную? И хватит ли терпения у тех, кто новых руководителей назначил, дожидаться, не сиюминутных результатов, а качественных перемен?..
Об этом я размышлял еще и по причинам, связанным с моими собственными занятиями. Документальная проза, по существу, лишена маневра, она оперирует фактами и обстоятельствами действительности, а не вымысла. Сколько раз герои мои делали совсем не то, что им следовало бы делать для более плавного и логичного развития сюжета, не вовремя переходили на другую работу, или уезжали совсем, или строили несусветные планы, или заводили друзей в компаниях, явно выпадающих из привычного ряда, или, наоборот, ссорились с теми, кто по всем статям и статьям вроде бы подходил им. Но, как бы ни искушало стремление подправить, подровнять биографию героя, — затея эта бессмысленна и опасна. Мало ли что мне мечталось. Быть может, я хотел бы видеть Макарцева наконец-то буровым мастером, а Китаева министром, встретить своего сына в Нягани или на Харасавэе. Только совсем мне не хочется, чтобы эти слова были восприняты как сожаление по поводу несовершенства жанра. Судьба дает очеркисту незаменимый дар — подлинное, неподменное время, проведенное с героями, и оно, это время, вбирает в себя непоправимое прошлое, которое прорастает в настоящее.
Как-то мне посчастливилось побывать в Париже, в музее Оранжери, где в двух овальных залах развешаны по стенам знаменитые «Кувшинки» Клода Моне.
Собственно, это одна и та же картина, один и тот же уголок пруда, написанный в разное время суток, но даже там, где небо погасло, не возникает ощущения беспросветного мрака, — это не полотно, где нет солнца, это картина, из которой солнце ушло; мгновение настоящего, в котором сохранилась память о прошлом... Для Моне «Кувшинки» были продолжением и развитием его «больших серий», начатых когда-то «Стогами». Он прожил длинную жизнь, пережив художников своего круга и многих из молодых; при нем прославились Матисс и Пикассо, Брак и Леже. Моне был знаменит, его картины продавали и перекупали, их уже пытались подделывать, имя его было окружено академическим почитанием, — но никуда из его длинной жизни не ушли свет юношеской дружбы и первой любви, злая горечь несправедливости газетных отзывов о первых выставках («Вчера на улице Лепелетье арестовали какого-то беднягу, который после посещения выставки начал кусать прохожих»), отчаяние собственных писем, взывающих о помощи («Не можете ли вы одолжить мне два-три луидора или хотя бы один?.. Я пробегал вчера весь день, но не смог добыть ни сантима») и оставшихся без ответа. Моне всю жизнь не любил теорий, но теория импрессионизма существовала, она выросла из полотен и, в меньшей степени, из споров их авторов — они работали, а те, кто научился смотреть их картины, рассуждали о теории разложения тонов, изучали технику нанесения мазка, исследовали палитру художников.
