Владимир Ляленков - Просека
Народу в вагоне на этот раз было мало. Против меня сидела девушка моих лет, красивая, с голыми, загорелыми руками. Она ехала с матерью. Я со злобой смотрел на тонкие чёрные брови девушки, и хотелось сказать ей что-нибудь гадкое. Если б она спросила меня о чем-нибудь, ответил бы грубостью.
В Петровске я потолкался на базаре, соображая, что сказать дома. И когда увидел маму, поливавшую фикус, весело крикнул:
— Здравия желаю! А вот и я прибыл! Не получилось ничего: в техникум уже не принимают. Набор окончен. Всё.
Мама поцеловала меня, засуетилась.
— Переоденься и вымойся скорей. Господи, на кого ты похож. Трубочист ты мой!
— Сейчас, — сказал я, убежал в сарай, чтоб не расплакаться при маме…
7
Я успокоился. На Новый год Нина приезжала в Петровск. Видел её. Она шла навстречу мне по другой стороне улицы. Она была в мягких белых валеночках, голова покрыта белым пуховым платком. Я издали узнал её. Она видела меня, я в этом убеждён, но не повернула головы. Я усмехнулся. Она шла, шла. Свернула за угол, хотя, как мне кажется, ей надо было прямо. Она свернула к мосту, а что там делать зимой?
Я подрос, посерьёзнел без всякого желания стать таким. Слежу за своей одеждой. Вовсе не для кого-то или чего-то. Просто приятно, когда воротничок рубашки чист. Волосы подстрижены, лежат аккуратно.
— Он повзрослел, правда, мам? — сказала однажды сестра. — Я стала чувствовать, что у меня есть брат.
Я усмехнулся.
— Вот только усмехаешься ты ехидно, — сказала сестра, — думаешь, это красиво?
— Никогда не может быть красивым то, что ты хочешь сделать красивым, — сказал я. — Красиво лишь то, что само по себе красиво.
Откидываюсь на спинку стула. С удовольствием обдумываю сказанное. Вылетело оно как-то неожиданно. Вычитал это я где-то или сам сообразил так?
— И вообще не к месту твоя заумность, — сказала Дина. Провела мелком по материи, расстеленной на столе. Взяла ножницы. Она что-то шьёт себе. Мама штопает носки. Отец отдыхает в спальне без огня. Лёжа он никогда не читает. На столе его ждут газеты.
— Почему же? — говорю я, беру газету.
— Потому что оканчивается на «у». Я тебе об одном, ты абсолютно о другом.
— Не понимаю тебя. О чём же ты говоришь и о чём я? Мы говорим о том, что красиво.
— Мама, ты слышала, про что мы говорим? — приглашает Дина маму в судьи.
— Нет! О чём?
— Ах, ну его! С ним свяжись, он до смерти не отстанет!
— Разве я к тебе пристаю? — говорю я. — Ты начала разговор. Ты сказала, что я усмехаюсь ехидно и что это некрасиво. Во-первых, я не знаю, как это ехидно усмехаться. Раз. И я сказал, что красивым…
— Отстань, отстань ты! — говорит сестра. — Иди уже в кино. Начало восьмого.
Такие словесные перепалки ведём с сестрой часто. Она выросла, стала для меня роднёй, чем прежде. Помню, мы ссорились, и довольно крепко. Теперь ничего подобного нет.
— Хотела бы я быть мальчишкой, — скажет она.
— Зачем же?
— Так… Вам лучше.
— В чём?
— Во всём…
Но в то же время чувство какого-то превосходства надо мной запрятано в ней.
Таня иной раз скажет:
— Борька наш молодец. Смотри только не свихнись, дружок.
Но Таня намного старше меня. Она воевала, она без ног. Её покровительственный тон мне приятен. Сестра подражает ей, маме. Я не сую нос в её личные дела. Мне безразлично, поссорилась ли она с Курбанской или Красавиной, из-за чего. Бог с ними! А сестра, узнав что-нибудь обо мне, непременно оценит, плохо ли, хорошо ли я сделал.
— Оставь своё мнение при себе, — скажешь ей, — чего ты лезешь в чужие дела?
— Я твоя сестра. И я старше тебя.
— Старше? — скажу я. — Ха-ха. А что значит старше? Скажите мне, сестричка?
И начинается словесная перепалка. Но в основном живём с ней мирно. Как-то она простудилась, слегла в постель. Мне приятно было узнавать, какие уроки им задавали. Вечером читал ей вслух. Всячески ухаживал за ней. И вообще дома, за исключением отца, все стали ласковее друг к другу. Отец же стал ещё более молчаливым, раздражённым. В чём причина, понять не могу. На работе у него нормально, план контора выполняет. Дома тоже всё хорошо. А он, скажем, пишет, пишет свои бумаги, бросит ручку, начнёт ходить туда-сюда по комнате. Посторонний не обратил бы на это внимания. Но я знаю — в этот момент он сильно огорчён чем-то.
— Ма, чего он такой сердитый? — спросишь.
— С чего ты взял?
— Я вижу.
— Он плохо чувствует себя, — вот и весь ответ.
8
В Петровске объявились шпионы, пособники империалистов. Говорят, на той неделе ночью забрали четырёх человек. Прямо из постелей. Одного я знал в лицо, он работал начальником станции. Как-то просил у отца лошадей зачем-то. Через три дома от нас живут пожилые сёстры Лебковы. К ним каждое лето приезжает из Харькова внук лет десяти. А тут приехал погостить отец этого мальчика. Пожил у матери несколько дней. Повесился на спинке кровати. Ночью. Утром его забрал «чёрный ворон».
В школе заговорили о предателях, шпионах. Перед нами, старшеклассниками, выступал лектор из области. Говорил, чтобы мы были бдительны. Следили за происками империалистов. Я ничего не понял. После лекции Лягва спросил меня:
— Где ж нам их искать, предателей?
— Не знаю, — сказал я, — может, в лесу объявятся.
Учителя странно держат себя. Классом нашим руководит Вадим Семёнович Греков. Он преподаёт физику. Он добрый. С ним можно порассуждать о чём угодно. Окружили его, стали расспрашивать вообще о шпионах, о людях, которых ночью забрали. Он слушал. Потом сказал:
— Ребята, оставим этот разговор. Я некомпетентен в этих вопросах.
Директора школы сняли с работы. Его, вернее, не сняли, а он пропал.
Поехал в область и не вернулся. Место его занял завуч Максим Павлович Зареченко. Интересный дядька. Дородный, лицом похож на древнего римлянина. Преподаёт он историю в старших классах. Работает в школе давно. Прозвали его Павой. Когда он дежурит по школе, в коридорах, в классах тишина. Старшеклассники, малыши дрожат перед ним.
— Я тебе задам! — гремит на всю школу Пава, и будь ты десять раз старшеклассником, руки у тебя опустятся и ты без приглашения пойдёшь к нему, потупив глаза.
— Вы что, молодой человек, безобразничаете? А-а? — Он склоняет голову набок, выкатив белки, смотрит на тебя. — Я спрашиваю вас?
— Максим Павлович…
— А вчера на уроке географии вы как себя вели? — перебивает он. — Где ваша совесть?
Мне кажется, о каждом ученике он знает всё. Все грехи держит при себе до поры до времени. Потом как обрушится на тебя, тут уж молчи. Молчи и не отговаривайся, не выкручивайся. Едва учует, что виляешь хвостом, — ты пропал.
— Лгать? — ревёт над тобой голос. И в горле, в груди Павы клокочет вулкан гнева. — Вы ещё лгать мне будете? Домой! И чтоб я вас не видел сегодня в школе!
— Выгнал? Пава выгнал? — набросятся ребята участливо.
— Да, — ответишь ты, и лицо твоё передёрнет идиотская улыбка. Заберёшь сумку и отправишься шататься по городу.
Паву боятся и уважают. Объясняет уроки он интересно. Историю я люблю и слушаю Паву всегда с удовольствием.
Из прежних учителей я на всю жизнь, пожалуй, запомнил Веру Владиславовну и Фаддея Петровича. Кстати, он уже не работает в школе. По болезни вышел на пенсию. Живёт там же, рядом с Дмитрием. Развёл кроликов. Удит рыбу. С Дмитрием разговаривает как с равным. Вместе они обрабатывают огород. Маня обед ему готовит. Живут одним семейством.
Математичка наша носит прозвище Японка. Она пожилая. Глаза у неё узенькие и раскосые, за что и прозвали её так. Она знаменитость. Говорят, ни один из её десятиклассников не провалил экзамена по математике при поступлении в институт.
Стоит получить у Японки двойку, она замучает тебя. Никогда не кричит. На её урок дежурный обязательно должен притащить в класс дополнительные доски. Вызывает сразу человек шесть. Пока готовят ответ вызванные, она спрашивает остальных. Если ты плохо учишься, каждый день будет вызывать тебя. Глазки у неё быстрые, зоркие. Слух великолепный. Если принял подсказку, она не кричит. «Садитесь. Вам два. Колёсников, к доске». И всё.
На шум не обращает внимания.
— Картавин болтает сегодня, — скажет вдруг. — Решите вот эту задачу. Посмотрим, отчего вам так весело. — Если решишь раз, второй, третий, она больше не придирается за разговоры.
На её уроках в классе стоит тихий гул рабочего улья. Вначале она ежедневно таскала меня к доске. Пришлось взяться основательно за её предметы. Я попал в разряд знающих, и она не тревожит меня.
Маму она знает. Встретила как-то на улице.
— Ну что ж, Екатерина Васильевна, — сказала она, — говорят, что я злая, придирчивая. Поругать вашего сына не могу.
И мама пришла домой довольная: такие слова— высшая похвала Японки.
