Владимир Ляленков - Просека
Должно что-то случиться, это я чувствую.
И вот однажды мы устроились с Витькой в нашем сарае спать. Ни слова ему не сказав, я вышел во двор и бросился за калитку. Я не знаю, что сейчас будет. Знаю, что Клавдия Ильинична и Нинина мать на ночь располагаются в саду… Вот и их дом. Не чувствуя сам себя, я замер на пороге её комнаты. Она что-то пишет и не видит меня. Я подхожу, наклоняюсь, целую в шею. Она не вскакивает, не кричит, не прогоняет. Она даже не оборачивается. Щека её стала красной. Я обнимаю Нину и целую. Она не кричит!
— Успокойся, успокойся, — шепчет она, — тише, тише…
До середины августа я выключился из жизни семьи, города. И когда она уехала не в Харьков, а опять в Курск поступать в медицинский институт, я очнулся. Я не проводил её, потому что проводить было нельзя. Мы встречались тайно от всех, ни единая душа этого не знает. Когда она уезжала, я пошёл в конюшню к Илье Афанасьевичу. Он был в конторе, я вывел Зорьку, не оседлав, вскочил на неё, вдоль ручья обогнул город, оказавшись на шоссе, отпустил поводья. Только страх, что Зорьки хватятся в конюшне, начнут искать, заявят в милицию, заставил меня за Нечаевкой повернуть её назад. Илья Афанасьевич уже метался по двору конторы. Сторож, старик Дружков, что-то доказывал ему, размахивая руками. Илья Афанасьевич начал было отчитывать меня, но я тотчас удрал. Вечером я сказал отцу, что мне необязательно кончать десять классов.
Он ужинал. Положил ложку, утёр губы, откинулся на спинку стула.
— Что же ты будешь делать?
— Я поступлю в техникум или в училище.
— В какое?
— В Курске есть строительный техникум. Я буду строителем.
— Ты с матерью говорил? — спросил он, помолчав.
— Нет ещё. Я не успел.
— Так… Значит, ты с маху принял решение?
— Нет… Я давно думал об этом. Я всё обдумал. И сегодня твёрдо решил. И окончательно.
Мама принесла отцу из кухни второе. Смотрит на него, на меня.
— Что случилось? — говорит она.
— Послушай его, — сказал отец.
Я повторил о своём намерении.
Мама присела на стул.
— Не понимаю ничего, — сказала она, — как это так?
— Очень просто, — сказал я, — в школе я переросток. Мне нужно этой осенью в десятом учиться, а я пойду только в восьмой. Не хочу я так. Я поеду в техникум, через три года окончу его и буду самостоятельным человеком. А то отец, — я запнулся, — а то отец всё упрекает меня бездельем. Да.
— Замолчи, — сказала мама, — кто тебя упрекает? Поди сюда, Боря.
Мы вышли в кухню.
— Что случилось? — сказала мама в кухне, закрыв плотно дверь. — Расскажи мне. За последнее время ты изменился, Боря. Посмотри, на кого ты похож! А как ты ведёшь себя? Дине грубишь, на всех смотришь волком, днями и ночами тебя нет дома!
— Ночами я дома. Я сплю в сарае с Витькой, — сказал я.
— Я не о том. Ты не разговариваешь ни с кем. Ты стал чужим в доме. Что случилось?
— Ничего. Я решил ехать в техникум.
— Когда решил?
— Давно.
— Скажи мне, — она положила руки мне на плечи. Смотрит в глаза. — Скажи мне, сынок: та девочка — причина твоего желания?
Я вздохнул. Значит, она ничего не знает!
— Та девочка здесь ни при чём. Я это твёрдо решил, ма. Ничто меня не удержит!
— Ступай в столовую, — тихо сказала она.
В глазах её слёзы…
На улице темно. Который час? «Дун, дун!» — отсчитывает время сторож за рекой. Полночь. Я никого не хочу видеть. Даже Витьку. За мостом я свернул на луг, оставил позади огороды. Какой-то ночной рыбак скрипит вёслами в уключинах. От горсада доносятся звуки радиолы. У обрыва я ложусь на спину, смотрю в небо. Сколько звёзд! Пахнет тиной, рыбой. Пролетела сова. Послезавтра я еду. Она не дала адреса, но я найду её… Открыли уже строительный техникум? Говорят, что открыли, а там недобор. А если он не открыт? Посмотрим. Там посмотрим. Что-нибудь придумаем. Снимем с ней комнатку и будем жить вместе. Надо будет, я пойду работать грузчиком. Работу можно найти. В ночное время и у нас на станции есть работа, а в Курске её завались. Днём учиться буду, ночью работать, — это если у нас появится ребёнок… Там никто не узнает, что она старше меня. Курск большой город.
Я вскочил. Городские огни скрылись в темноте. Здесь лес у самого берега. Я разделся, переплыл на другую сторону. Только под утро очутился в сарае.
Днём я брожу по улицам. Что за городишко наш Петровск!
На улицах песку по щиколотку. Антон-дурак, работавший при немцах звонарём в церкви, собирает по двору милостыню. На базарной площади песок и пыль. Из колонки день и ночь льётся вода, стекает ручейком в болотце тут же. И на городской площади песок. Проедет телега, пыль поднимается стеной, оседает на груде кирпичей, извёстки, — это остатки разрушенного в двадцатых годах собора. Бабушка Варя рассказывала, будто какой-то Аквилев, главный комиссар города в то время, сам сбрасывал колокола с колокольни…
Старый вагончик ночью повёз меня в Курск. В вагоне полно баб, мужиков, стариков. У всех мешки, плетёные корзины с яблоками. Душно. Воздух спёртый. Я лежу на третьей полке. Я в новых сапогах, в солдатских брюках, подогнанных мамой на мой рост. Пиджачок я снял, но всё равно обливаюсь потом. В заднем кармане брюк паспорт, свидетельство об окончании семи классов. Двести рублей денег. Я дал обещание маме: остановлюсь у тёти Зины, моей родной тётки, живущей в Курске. Кушать буду у неё.
Поезд ползёт страшно медленно, часто останавливается. По вагону трижды проследовал ревизор, милиционер, военный патруль. Кого-то схватили в тамбуре, повозились там, покричали…
В Курск приезжаю ночью. Отправляюсь в город пешком. Тороплюсь. Обгоняю какие-то фигуры, телеги. Я ни о чём не думаю. В голове одно: как найду её, как она вскрикнет от радости, я брошусь к ней… А вечером… Вечером я валяюсь в кустах на берегу Тускаря возле моста. Лицо моё распухло от слёз. Я весь разбит. И я думаю о смерти. Как лучше умереть? Утопиться? Броситься с моста? Кинуться под трамвай? Под поезд? Ещё полежу немножко и решусь. О-о! Простите меня, мама, отец. Я несчастнейший из несчастных на всём свете! Я не могу больше жить. Что я? Кто я? Никто! Я никому не нужен, и мне никого не надо. Но почему она так поступила?
Я помычал, покатался, закрыл распухшие глаза и щёки ладонями. Привалился как-то удобно к веткам куста и разом уснул…
А было так. Я долго бродил возле института. Спрашивал студентов, не знают ли они Нину Снегирёву. Никто не знал. Наконец одна девушка сказала, что знает её.
— Пойдёмте, — спокойно сказала девушка, не замечая, что я весь залился краской. — Нина, кажется, завтра сдаёт последний экзамен.
В общежитие я не вошёл. Попросил позвать Нину на улицу.
— Что ей сказать? — спросила девушка.
— Скажите, брат приехал.
И вот Нина выбежала в каком-то новом белом платье.
— Борька? — удивилась она. В её глазах было удивление, испуг. — Как ты попал сюда?
Я молчал.
— Идём, идём, здесь неудобно. Идём.
Она впереди, я за ней. Пересекли трамвайную линию. Сели на лавочку.
— С кем ты приехал?
— Один.
— Зачем?
— К тебе.
И я заговорил. Она смотрела на меня. В глазах её был страх.
— И вот я приехал, мы теперь никогда не расстанемся! — закончил я.
Она наклонилась, закрыла лицо руками. Долго сидела так, не шевелясь, не говоря ни слова. Я думал, она от радости. Её захватили радость и счастье. Сейчас она откроет лицо, улыбнётся. Обнимет меня, поцелует, как обнимала и целовала прежде. И мы побежим куда-нибудь.
— Боря, — вдруг сказала она чужим, хрипловатым голосом, ладони не отняла от лица, — ты должен вернуться домой.
— Почему?! — Я вскочил.
— Ты сейчас же пойдёшь на станцию. Я, может, больше виновата, чем ты. Но ничего не поделаешь. Нет, нет — ничего не говори! Молчи. Ты ещё ничего не понимаешь.
Она говорила. Я не понимал смысла слов. Я не слышал их. Она долго говорила и кончила так:
— Это была ошибка, глупость. Ты это поймёшь потом. Не ходи за мной.
Я не утопился, под трамвай, под паровоз не бросился. Проснувшись под кустом, сообразив, где я и что уже вечер, я встал и увидел милиционера.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, собираясь, видимо, схватить меня, если вздумаю удрать.
— Я из Петровска, — сказал я, — гостил у тёти, еду домой. Поезд не скоро, я полежал здесь.
— И спал? — спросил он.
— Поспал немножко.
— Есть документы?
Я подал.
Он просмотрел их, вернул и сказал:
— Вечером здесь не болтаются. Через час московский поезд отходит.
Я поплёлся к вокзалу. Смутно помню, как брал билет, бродил где-то по путям. Милиционеры кричали на меня. Один из них хотел оштрафовать. Потребовал, чтоб я дыхнул ему в лицо. Пожал плечами и отпустил.
Народу в вагоне на этот раз было мало. Против меня сидела девушка моих лет, красивая, с голыми, загорелыми руками. Она ехала с матерью. Я со злобой смотрел на тонкие чёрные брови девушки, и хотелось сказать ей что-нибудь гадкое. Если б она спросила меня о чем-нибудь, ответил бы грубостью.
