Владимир Сосюра - Третья рота
С мальчиком нашего соседа мы пошли на Донец. После купания он повёл меня в вишнёвые сады над Донцом. Мы вошли в радужное марево солнца, пчёл и цветов, и мальчик весело и громко запел, размахивая руками, всем существом своим показывая нескончаемую радость жизни.
Я ему сказал: «Не пой так громко, а то нас услышат и побьют!» Но он стал петь ещё громче.
А потом обернулся ко мне и сказал гордо и независимо: «А что? Разве я на своей земле не могу петь?!» И весело притопнул ногой по земле, зазвучавшей как голубой аккорд счастья…
Отец и здесь был писарем.
Как-то раз на подворье правления привезли связанного и избитого конокрада. Он лежал на дрогах, а дядька тяжко бил его, почти бесчувственного. И никто не запрещал этого. Напротив, даже сочувственно поглядывали на него. Вы знаете, чего стоит в селе конь и как по-чёрному бьют за украденного коня, так бьют, что конокрад после этого долго и не протянет. Но так, как бьют конокрадов немцы-колонисты, никто из украинцев ещё не додумался.
У нас их бьют дугами, оглоблями, а больше кулаками да каблуками, а немцы бьют «культурно», чтобы следов не оставалось.
Они укладывают конокрада боком на землю, а к спине и животу по длине всего тела привязывают две доски, потом ставят конокрада на ноги и с отмашкой бьют тяжёлой дубиной по доске спереди или сзади. Конокрад с досками тяжело падает на землю. Потом вора, у которого уже отбиты печёнки, снова поднимают и снова бьют. Ну ясно, что после этого человеку запоют «Вечную память» травы и птицы или же хмуро летящий снежок в глухих степях Украины.
Я очень полюбил книжки.
Герои Жюля Верна из «Воздушного корабля» ярко жили в моём детском воображении с именами, запомнившимися мне тогда почему-то как «дядя Фрюдан» (а не «Фрюден») и «Филь Эвенс».
Особенно меня увлекала книга «Ветхий завет», написанная как роман, о скитаниях еврейского народа в горячих пустынях юга, когда они искали землю Ханаанскую (в те годы их искания и битвы с ордами филистимлян я мог сравнить с «Железным потоком» Серафимовича… Только там ещё величественнее). Я восхищался героизмом Гедеона, братьев Маккавеев, Самсона, а особенно Иисуса Навина, который своим приказом «Стой, солнце!» остановил день, чтобы евреи смогли завершить разгром врага.
Я любил всё героическое и красивое.
Мне попала в руки неказистая с виду и не очень большая по объёму книжечка — «В тумане тысячелетий» (забыл автора), и она так увлекла меня, когда я читал её в траве на нашем дворе, что всё происходившее в книге оживало и обретало в моём воображении силу и остроту реальности, и я погружался в эту реальность всем своим маленьким существом, окружающее не существовало для меня.
Я не слышал, как мать звала меня на обед. Буря восторга подхватывала меня на свои огненные крылья и увлекала туда, где:
Белеет парус одинокий…
где:
Рыщут по морю викинги…
где:
Звенел мой меч в тот день ненастный
среди Британии полей.
Рассёк я шлем вождя по плечи,
скатилась прядь его кудрей.
И герой романа… Почему-то имя его запомнилось мне как «Святослав», но это, как потом я прочитал через много-много лет в продолжении этого романа — «Гроза Византии», был Всеслав, автор же — Красновский. И этот неручь, страшный и могущественный, и старый кудесник, и любовь Всеслава к Любуше, и его враг Вадим, и друг, северный витязь, которого Всеслав зарубил… Всё это так властно и пронзительно захватило меня, что и теперь, седым юношей, я могу в деталях пересказать роман «В тумане тысячелетий», так пленивший моё детское воображение и, безусловно, в тысячу раз лучший, чем роман «Гроза Византии», который понравился мне только благодаря своему интригующему названию. Такое название больше подошло бы другому моему любимому герою, Святославу.
В густых травах нашего двора я так зачитался «Ветхим заветом», что забыл об окружающем меня мире — бродил по жёлтой бесконечной пустыне под горячим, беспощадным солнцем с героическим еврейским племенем и восторженно смотрел на Гедеона, который умел отличать храбрецов от трусов по тому, как они пили воду — прямо из речки или из пригоршни.
А юноша Давид с его пращой, которой он поразил великана Голиафа, а потом отрубил ему голову его же мечом…
Ну и, конечно, мой любимый Самсон, ослиной челюстью перебивший пятнадцать тысяч филистимлян. Как ненавидел я эту сучку Далилу, которая отрезала Самсону длинные волосы, заключавшие в себе всю его силу.
Печально радовался тому, как отплатил Самсон врагам, когда отросли его волосы. Жаль, что и сам он погиб на горе трупов под обломками колонн и кровли храма, разрушенного богатырскими руками.
А чудо с иерихонскими трубами, от одного рёва которых рассыпались в прах стены вражеской крепости и евреи взяли город голыми руками…
Мать зовёт меня обедать, а я не слышу, потонув в воображаемом мире золотой легенды человечества.
И вот мой отец заболел воспалением желудка. Долго и тяжело боролся он со смертью, а мать сидела возле него на полу и рушником или его шляпой, как веером, навевала ему свежего воздуха, потому что отцу нечем было дышать.
Мать покупала отцу церковного вина. Это вино я тайком попробовал, и оно показалось мне таким чудесным, никогда в жизни я такого вина больше не пил. Только когда причащался. Но поп давал его в золотой ложечке так мало, что я лишь разочарованно облизывался. Доктор сказал, чтобы отец бросил пить водку, а если не бросит, умрёт.
Отец выздоровел.
Но водку пить не бросил. Если бы он знал!
Я дружил с соседскими мальчиками, старший брат которых был кузнецом. Я часто ходил к нему в кузницу и любил слушать, как он весело и виртуозно вызванивал по наковальне молотом, либо помогал его родителям на току.
Я соревновался с моими маленькими друзьями, кто быстрее работает.
Большими корзинами переносили полову. Я нёс почти бегом, а взрослые, чтобы я работал ещё лучше, нахваливали меня:
— Вот молодец!
— Вот молодец!
А я стараюсь, а я стараюсь…
Была эпидемия скарлатины.
В школе нам сделали прививку от неё.
Мы, мальчишки, хвастали перед девочками, что нам не больно, когда игла шприца тонко и остро входила под кожу на спине, а девочки, когда их кололи, морщились и плакали.
Мы же ходили героями.
У моего друга заболел скарлатиной младший братик. Была зима, и по скованной морозом земле его, больного, смертельно бледного, повели в церковь, что находилась недалеко от их хаты.
А потом его под руки вели по большим каменным плитам от церкви обратно. Он шёл, весь прозрачный и словно нездешний, и покачивался, задыхаясь от недостатка воздуха… Так и стоит перед моими глазами его бледное, покорное и обречённое личико…
Потом его хоронили.
И ещё.
У одной женщины умерли двое близнецов-малюток.
В хату, где они лежали на столе, молча и торжественно входили люди… Печальное покашливание и траурный шёпот стояли в комнате…
Я подошёл к маленьким покойникам. Они лежали как глиняные куклы, восковые и тихие.
Я дотронулся до ручки одного из них.
Рука была холодная как лёд…
Седьмая Рота!
Я не забуду тебя, колыбель радости и горя в мои далёкие и неповторимые дни.
XII
Мы снова в Третьей Роте. Жили мы у Ивана — портного с деревянной ногой.
Он был красивый и нравился девчатам. А когда ему на руднике в пьяной драке отсекли жестяным чайником кончик носа, он перестал нравиться девчатам. Особенно одной, с которой — до эстетической катастрофы с ним — у него был роман. Со своими младшими братьями он был очень строг и чуть что кричал:
— А где мой ремень? — и тянулся за своим сапожным ремнём, которого страшно боялся его младший брат Макар.
Второй его брат женился на курносенькой и веснушчатой девушке, которая стала ему весёлой жёнушкой, и они очень хорошо жили и все целовались у нового домика, который построили себе, как голуби тёплое гнёздышко.
Мы тогда были уже очень бедные. Отец продал надел земли, которым владел, кулаку Андрону за 250 рублей, хотя надел — пять десятин — стоил 1100 рублей. Андрон расплачивался с нами золотыми пятёрками, расплачивался долго. Но хотя мы и были бедные, я всё же иногда покупал фисташки, которые очень любил.
Когда курносенькая птичка, жена Иванового брата, увидела, что я ем фисташки, она при женщинах, пренебрежительно выпятив губки, сказала: «Голытьба, да ещё и с перцем!»
Потом мы перешли жить к валашке, вдове Кравцовой.
Я очень подружился с её сыном Миной и его сестрой, чернобровой и весёлой щебетухой Степанидой. Они учили меня своему языку. Я спрашивал, как что называется, они отвечали, а я записывал в тетрадку…
Мы живём у рыбака и сапожника Заливацкого. За чёрными воротами, направо, в доме живёт хозяин со своими помошниками-башмачниками, а налево — в бедной мазанке — мы.
