Иван Машуков - Трудный переход
С Зойкой на руках Елена стояла на крыльце и, улыбаясь, смотрела, как Аннушка и Васька выезжали со двора. В телегу была запряжена пара — Гнедой и Чалая; Холзаный шёл на поводу за телегой. Аннушка рассудила взять на покос всех лошадей, чтобы они там кормились.
— Косить вам не перекосить! Возить не перевозить!
До покоса далеко, почти десять километров. Пока Аннушка и Васька едут туда, солнце поднимается всё выше, потом начинает скатываться вниз. Тени на дороге, бывшие очень короткими, делаются длиннее и падают уже не вперёд, как в полдень, а вбок, в сторону… Васька не впервые едет на покос, но ему интересно, где придётся быть на этот раз. Сидя на телеге и крепко держа в руках вожжи, Васька спрашивает мать, в каком месте им дали покос.
— В Кривой падушке, — говорит Аннушка. Она сидит в телеге в белом платке, повязанном по самые глаза.
Кривая падушка Ваське знакома. Он солидно кивает матери.
"Падушка" — значит падь, долина среди сопок или холмов — обычно бывает местом сенокоса. Кривая падушка подходила к самому Скворцовскому заказнику. Трава там росла густая, по сенокос считался неудобным: высокие кочки поросли осокой, между кочками в дождливое лето стоит ржавая вода. Но в этом году не одной Аннушке досталось тут косить.
В первый день, взглянув на волнистую траву, тёмной полосой уходящую к лесу, Аннушка подумала, что ей дали плохой надел. "В Кривой-то падушке раньше всё вдовы косили, — горько думала она. — Наверно, и меня за вдову посчитали". Аннушка оглянулась. Они только что приехали. Телега стояла на небольшом пригорке в устье пади. Дальше, в сторону от леса, начиналась холмистая степь, поросшая ковылём. Васька распрягал лошадей.
— Сынок, ты спутай их, — крикнула ему Аннушка.
Спутанные лошади, едва парнишка отошёл от них, сразу поскакали с пригорка, где трава была низкая и жёсткая, в падь, к высокому и сочному разнотравью.
— Куда, куда? — закричал Васька, заворачивая лошадей в степь и боясь, чтобы они не потравили чужих покосов. За Васькой побежал Шарик, заливисто лая на лошадей.
Аннушка взяла с телеги топор и отправилась в лес.
Вернулась она довольная. Падь оказалась не мокрой, как Аннушка предполагала, а сухой, потому что лето стояло бездождливое, знойное. Значит, её не обидели. Аннушка принесла на себе из лесу две срубленные берёзки. А когда она во второй раз сходила, то к двум берёзкам прибавились ещё две. Аннушка принялась строить балаган. Из заострённых и вбитых в землю палок, берёзовых веток, куска брезента и травы она устроила подобие шалаша, куда с телеги были перенесены все пожитки: мешок с провизией, баклага с водой, обёрнутые тряпицами литовки, отбойный припас — молоток, бабка, оселки…
Аннушка думала, что ночует здесь с сыном одна. Но уже перед закатом солнца она увидела, что в Кривую падушку начинают съезжаться косцы. Кто-то проехал по дальней дороге в вершину пади — Аннушка не разобрала. Справа от неё стал балаганом Ефим Полозков. Проезжая мимо, Ефим громко крикнул:
— Здравствуй, Анна!
Анна сняла платок и помахала им. "Как хорошо, что Ефим-то тут", — подумала она. Её неудовольствие, что ей дали покос в Кривой падушке, окончательно рассеялось. По левую сторону от Аннушки оказался надел Анисима Снизу.
Анисим и Ефим вечером пришли к Аннушке договариваться о межах. Мужики стояли перед балаганчиком. Горел костёр, на таганке варился чай. Васька суетился у огня, подкладывая в костёр притащенный из лесу сухой хворост. Аннушка вылезла из балаганчика, встала, оправила платок на голове, платье.
— А мы к тебе, — густым басовитым голосом заговорил Ефим. — Зачин покосу-то с утра пораньше будем делать, так вешки надо бы поставить…
— Ставьте, — улыбаясь, сказала Аннушка.
— Нам-то это и не больно нужно. Мы с двух сторон тебя обкосим, он и обозначится, надел-то твой.
— Поди, уж не обидите меня, — усмехнулась Аннушка.
— Что ты, соседка! — воскликнул Ефим.
Мужики ушли. Аннушка и Васька легли спать в балаганчике. Сын заснул сразу, а матери долго не спалось. Все мужики приехали вместе с бабами… А вот она одна. И вспомнились ей прежние сенокосы… Как выезжали вместе с Егором. Он косил, она готовила балаган. Потом ворошила сено, копнила. И как хорошо было спать в обнимку в душистом свежем сене. Неясные шорохи и шум, доносившиеся сюда с пади, фырканье лошадей, привязанных у телеги, настойчивый крик какой-то пташки: "П-и-ить… пора! Пи-и-ть… пера!" — всё это не давало заснуть.
— Мама, это кто кричит? — спросил Васька, проснувшись.
— Это перепёлка, сынок, — ответила Аннушка.
Она с трудом вылезла из балаганчика, с головной болью. Занималась заря. Ефим и Анисим уже косили.
— Залежались мы с тобой, сынок, — сказала Аннушка Ваське. — Обувайся живее да беги к родничку по воду, а я разведу огонь…
После чая Аннушка достала литовки, размотала тряпицу. Литовок было две — маленькая и большая. Ещё в прошлом году маленькой литовкой косила сама Аннушка, а большой Егор. Сейчас большую она взяла себе, а маленькую отдала сыну. Косы были хорошо отбиты ещё накануне. Они взяли их на плечи и пошли на свой надел. Аннушка пошла первый прокос. Не легка была мужичья коса, густа трава, но всё же ложилась, срезанная отточенной сталью. За Аннушкой старался успеть Васька. Отец прошлым летом научил его косить, и Ваське хотелось теперь доказать матери, что косит он не хуже её. Однако силёнки у него было ещё мало, он сердился, нечисто срезал траву и быстро уставал. Заметив это, Аннушка говорила:
— Отдохни, сынок… Вон смотри-ка, Гнедко опять куда-то поскакал. И Чалая за ним…
Васька бросал на прокосе литовку и бежал к лошадям…
Так шёл день за днём. Анисим Шестаков и Ефим Полозков быстро скосили свой надел и работали сейчас на колхозном покосе. Чуть дальше Кривой падушки — в Долгой пади — были обширные сенокосные угодья колхоза. Туда привезли две сенокосилки. Слушая, как они весело стрекотали от зари до зари, Аннушка снова думала, что и она со своим Егором могла бы быть там. А пока она одинока… Трудно быть одинокой. Вокруг никого нет, только сын, но он ещё мал… Аннушка вздыхала и вновь бралась за косу…
Дни стояли знойные, кошенина быстро высохла. Аннушка и Васька сгребали её в валки и из валков делали копны. К концу июля у Аннушки было наставлено много копён. Но спина и руки у неё одеревенели. Губы потрескались. Кожа на лице шелушилась. И стала похожа она вдруг не на молодушку, а на высохшую старуху.
В этот день они встали ещё до зари. Васька возил на Гнедке к зароду копны, Аннушка вилами смётывала их в зарод. Васька не мог поддеть под копну длинную палку — копновозку, Аннушке приходилось ему помогать. Но всё бы ничего, а только метать на стог тяжёлые навильники сена было для Аннушки настоящим мученьем. Она кидала снизу наверх сено с мужской ухваткой, но силы-то у неё были не мужские. Часто навильник сваливался ей на голову. Сенная труха забивала нос, рот… Аннушка отплёвывалась, слёзы текли у неё из глаз…
Тут на помощь ей, как и весной, на посеве, пришёл Ефим Полозков. Он видел, что Аннушке не под силу станет завершить зарод. Бросив метать свой стог, Ефим явился к зароду Аннушки с вилами-тройчатками и раз за разом перекидал наверх всё сено, что успел навозить Васька. Аннушка стояла наверху и принимала от Ефима сено граблями, укладывала его. Последние копны Ефим сам укладывал. Для этого он сменил на зароду Аннушку, которая подавала ему наверх лёгкие навильники.
Завершив зарод, Ефим сходил в лес, вырубил шесть берёзок и, связав их вершинками попарно, перебросил через зарод. Аннушка очёсывала граблями крутые бока стога. Чувство благодарности к доброму человеку поднялось в её душе. Она бросилась было помогать Ефиму, зарод которого был ещё не завершён, но Ефим сказал:
— Не надо. Мы с Федосьей управимся.
И почему-то упоминанье о Федосье больно кольнуло её сердце. Этим Ефим словно отстранял её… Аннушку.
— Ну, спасибо, Ефим Архипович. — Она впервые назвала соседа по имени-отчеству — для того, чтоб отдалиться.
Так же, в тяжком труде, прошло и жнитво, и хороший урожай не принёс ей радости.
Аннушка так надорвалась на возке снопов, что не смогла намолотить хоть немного пшеницы, чтобы смолоть и из свежего урожая испечь осенний каравай.
Так уж полагалось испокон веков… Из старой муки печь, когда новый хлеб поспел, — плохая была примета.
Аннушка вышла из дому попросить взаймы новой мучки, чтоб исполнить обычай. И тут внимание её привлекло одно событие на улице.
Посреди села ехало несколько подвод с хлебом, украшенных венками. На передней высоко на тугих мешках сидела Домна Алексеева с таким счастливым лицом, какого Аннушка у себя и в зеркало не видала, когда собиралась на праздник. Весело бежали вокруг её многочисленные ребятишки.
— И всё это нам! Всё нам! Смотри-ка, тётка Анна!
