Юрий Калещук - Непрочитанные письма
Вот уже Аляска — и пошло-поехало,
Тихий океан, как площадь, перешел.
А счастья все нет — и тут уж не до смеха.
Тут уже не знаешь, что плохо-хорошо.
Выли у меня женщины красивые —
Глаза голубые, как в море острова.
Волосы теплее теченья Куро-Сиво...
— Старичочек! — орал Чап. — А знаешь ты последнюю историю с Федей Богенчуком? Он потерял мотоцикл с коляской! Редакционный! Представляешь?!
— Дед! — крикнул Старшинов. — Ты все на меня дуешься? Забудь, дед.
Да я забыл давно. Честное слово, не помню, из-за чего мы когда-то с ним повздорили. Не здесь, а на другом конце страны.
— Друзья! — заговорил Василий Васильевич. — Как хорошо, что на земле, где бы ты ни был, есть друзья.
— Старичочек! — орал Чап. — А знаешь ли ты, что Василий Васильевич таки помог попасть Леле в Невельск?
— Как?! — поразился я. — Поездов на запад острова чуть ли не до мая не будет.
— Очень просто, — улыбнулся Василий Васильевич. — Я же старый десантник.
— Сослуживца встретили?
— Н-нет. Моих сослуживцев на земле, кажется, всего двое осталось. Вместе со мной двое... Поговорил я с командиром подразделения. Молодой старлей, но жизнь понимает правильно. Есть, в общем, у них свои каналы. А Ларисе...
— Леле обязательно надо было попасть в Невельск на этой неделе, старичочек, — пояснил Чап. — Траулер, на котором ходил ее муж...
— Ходил?
— Ну да. Лелин муж погиб года три назад. В Олюторке. Леля каждый раз его БМРТ с рейса встречает. Мы ее все тут знаем. Вот так-то, старичочек...
В гостиницу мы добрались легко — траншеи вели куда надо; долго и церемонно прощались с Василием Васильевичем у дверей его номера; а белесым утром я сидел в крытом кузове гусеничного тягача — пассажиров «с правом посадки на транспорт спецназначения» оказалось много: я видел знаменитого местного поэта и прозаика, — родоначальника, несмотря на собственную молодость, литературы целого народа, работника обкома, который помогал мне раздобыть разрешение с печатью, знакомых газетчиков или просто знакомых по нескольким дням вынужденного сидения в «Алых парусах», даже неразлучная четверка «бывалых полярников» сидела здесь — с одинаковыми пузатыми портфелями, они держались кучно, и в глазах их застыл нетерпеливый блеск ожидания — то ли хорошей дороги, то ли длинной масти.
Из туманного дрожащего облака, поднятого выхлопными трубами, выплыла нечеткая фигура, приблизилась, остановилась рядом.
— Это я, — сказала Нина. — Я дозвонилась.
Я кивнул.
— Это была я-a-а!
Дизеля взревели, лязгнули гусеницы, воздух наполнился гарью и сизым дымом, видение стало таять, тяжелая машина тронулась рывком, и брезентовый полог упал, закрыв узкую щель над задним бортом, — словно в провинциальном театре опустился занавес, обозначая конец очередного действия.
Нас качало, бросало друг на друга, потом мы пошли по целине, и тряское движение перешло в ровный полет, сначала по земле, по снежному насту — и вот мы уже свободно летим, но земля не удаляется, а становится просторнее и шире...
Сколько раз я потом вспоминал этот миг — рывок тяжелой машины, брезентовый полог падает вниз и разрывает действие, словно занавес в традиционном провинциальном театре... Но разве то пьеса была? Быть может, я целую жизнь пропустил, считая, что всего лишь не досмотрел последнего акта?..
Конечно, думал я, сидя в приемной генерального директора объединения «Красноленинскнефтегаз», за полгода произошли здесь кое-какие перемены. И все же это не перемены пока, а лишь желание перемен. Однако такое желание возникало и прежде. Помнится, Макарцеву хотелось перенести на месторождение РИТСы вместе со складами и службами смежников — геофизиками, вышкарями, тампонажниками, транспортниками. Но что вышло из этого? По-моему, ничего, если судить по нервозности селекторных совещаний, где главные проблемы остались прежними — как доставить на буровую шпиндель, мешок барита или десяток электролампочек. И аварий, как и полгода назад, хватает: значит, технологическое обеспечение проводки скважин наладить не удалось... Да могло ли быть по-иному, если за неделю в Нягани я видел Макарцева чаще не в роли инженера-технолога, а в качестве рядового комплектовщика, разыскивающего по разным буровым какое-нибудь дурацкое долото или не менее дурацкий переводник? Впрочем, видел я его в этот приезд совсем немного, он днюет и ночует на Талинке, и о характере его занятий могу лишь догадываться по отдельным репликам во время радиопереклички буровых.
Понятно, когда властвует неразбериха, пытаешься найти опору в любом деле — пускай пустячном или никчемном, но оно хотя бы кажется реальным. Вот тут незаметно случается подмена — все усилия уходят на то, чтобы приладить выпавший из гнезда шпенек, хотя надобно выволакивать на дорогу свалившуюся в овраг телегу. Читал я недавно современный рассказ; по манере письма, правда, он сильно напоминал знаменитую новеллу Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей», однако бирсовский художественный прием оказался к месту, и расхожая пословица «утопающий сватается за соломинку» приобрела цвета зловещей безысходности... Гибнет в бою корабль, и единственный из оставшихся в живых моряк пускается в отчаянное плавание к далекому берегу. Залог спасения — подвернувшийся под руку обломок мачты, достаточно устойчивый, чтобы дать возможность передохнуть в бесконечном заплыве, а еще — воспоминания о любимой. И когда ему удается осуществить невероятное — герой ступает на берег и стучит в свой дом, безжалостная авторская ремарка расставляет все по своим местам: «Человек медленно опускался на дно холодного моря, крепко сжимая в правой руке обгорелую спичку...»
Прислать за нами тогда машину, конечно, забыли.
Наскоро умылись и, возблагодарив спасительный утюг, позавтракали обугленными ломтиками непрожаренной колбасы; зато чай пили настоящий — нашлась у Макарцева заветная пачка индийского.
— Двинем на автостанцию, — предложил Макарцев. — Может, повезет — перехватим какую-нибудь машинёшку.
Мы шли напрямик: через упрямо вцепившийся в клочок отвоеванного у тайги пространства «чайна-таун», где над заметенными снегом балками яростно и морозно реяли утепленные слова: «Яблони в цвету — весны твa-а-а-аренье...»; стихийно возникший этот «микрорайон» со всех сторон аккуратно обтекали многоэтажные дома, и не было заметно никаких попыток нарушить незримую демаркационную линию; через просторный двор нового больничного городка и маленький рынок, где заиндевелые энтузиасты в стеганых халатах поверх дубленок продавали заиндевелый инжир; мимо обитых жестью дверей почты и заколоченных фанерой витрин кафе «Белоснежка»; несмотря на ранний час и слабо разбавленный сумрак, дворы были наполнены детьми, какой-то малыш самозабвенно прыгал на выброшенной за надобностью кроватной панцирной сетке, и в этот миг я решил, что загадочный для меня вид спорта, именуемый «прыжки на батуте», придумал пожилой сентиментальный дядька, для которого прыжки на детской кроватке навсегда остались самым сладостным воспоминанием; постепенно светлело — или это глаза привыкали? У магазинчика под названием «Кедр» возбужденно шумели мужики и во все концы растекались согбенные фигуры, толкая перед собой серебристые кадушки; Макарцев пригляделся, сказал:
— Пиво привезли. Чешское. В столитровых бочках.
На расчищенной от снега площадке у автостанции стояли в строгом каре вахтовые машины, уже вернувшиеся после смены вахт, но так и не заглушившие моторов, и над ними неподвижно висело плотное смрадное облако, в котором угадывались куцые силуэты ПАЗов, лоснящиеся туши «Уралов», высокомерные профили «Икарусов», двуглавые плоские тела «Ураганов»: задний план просматривался слабее, но, поднапрягшись, можно было разглядеть веселый шатер зала ожидания, сработанный из смолистого бруса, и унылый сундук клуба с забавными, ополовиненными сугробом дверьми.
— Подождем здесь — решил Макарцев. — Подвернется что-нибудь...
Ждать долго не пришлось: мятый «москвичок», шедший по-осевой, круто взял вправо и, заюзив, торкнулся в заледенелый край дороги; из машины с радостным криком выглянул Метрусенко:
— Куда наладились, мужики?
— В диспетчерскую, Федор Степаныч, — сухо ответил Макарцев.
— Так это ж просто по пути — я в аэропорт еду! Падайте, мужики! — и Метрусенко гостеприимно распахнул переднюю и заднюю дверцы.
— Спасибо, Федор Степаныч, — поблагодарил Макарцев, устраиваясь на сиденье.
— Ты что, Федя, — спросил я, — опять машину на прочность испытывал?
— Это про вмятину? А, ерунда! — беспечно сказал Метрусенко. — Дело было так: поехали мы с Толиком Мовтяненко в Стрежевой. Когда выезжали — задувало слегка. А я думаю — что? Проскочим! В общем, через час — а уже дорогу переметать стало — решил я один барханчик с ходу взять. Так он плотный, собака, оказался! Машина возьми да крутанись, а потом и вовсе набок легла... Выползли мы с Толиком, тачку кое-как на колеса поставили. Ну, а пока возились — следы наши замело, будто их и не было никогда. Стали спорить, в какую сторону ехать. Я говорю: туда, а Толик — вот упрямый черт! — заявляет, что Стрежевой вовсе в другом направлении будет... Ха! Это мне он доказывает, где Стрежевой, будто я не знаю... Спорили-спорили, а за рулем-то кто? Я. Моя и взяла. Поехали в Стрежевой, как я показывал...
