Андрей Добрынин - Записки обольстителя
6
Меньше всего я желал бы поддерживать в Вас напрасные надежды, и все же должен сказать: лишь уход, как ни странно, сохранит Вам какие–то шансы на любовный успех, — разумеется, если это будет настоящий уход, без жалких уговоров, телефонных истерик с бросанием трубки и никого не пугающих угроз покончить с собой. Правильность данного утверждения доказывает беглый ретроспективный взгляд на мою интимную жизнь. Я обладал почти всеми женщинами, которыми был серьезно увлечен, но почти во всех этих случаях дело не обходилось без моего ухода, когда возлюбленным приходилось делать (или не делать) первый шаг к примирению. К столь радикальным средствам я прибегал по тем же причинам, о которых писал Вам ранее: дамы слишком надеялись на свою власть надо мной и начинали злоупотреблять ею, то есть с удовольствием принимали знаки внимания, не помышляя о том, чтобы справедливо их вознаградить. Подчеркиваю: я запрещал себе даже помышлять о возвращении, изгонял из души всякие надежды и всецело смирялся с мыслью о бесповоротности разрыва, но рано или поздно внезапный и все же предчувствуемый телефонный звонок отрывал меня от ученых занятий, и я слышал в трубке уже слегка подзабытый голос любимой. Не скрою, в такие моменты я испытывал некоторое удовлетворение — как от близящейся победы, так и от собственного мужества, вознагражденного судьбой. Нетрудно объяснить, обобщая житейский опыт, почему женщины в подобных случаях идут на попятный. Во–первых, им внушает уважение проявленная нами твердость, во–вторых, за этой твердостью они верно угадывают нечто большее, а именно те внутренние достоинства, которые и укрепляют силу нашей воли. Наконец, в-третьих, вступает в дело самая, может быть, могущественная для женщин страсть — любопытство: им хочется узнать, что же это за личность, посмевшая отвергнуть их так спокойно, не дрогнув, и что же за жизнь ведет этот человек, если он может запросто обходиться без такого сокровища, каковым всякая женщина себя непременно считает. Итак, если вернуться к моему прошлому: любимая решалась вновь напомнить о себе, однако за время разлуки я успевал дать трезвую оценку и качествам любимой, и собственным действиям, а значит, всем дальнейшим развитием событий я уже управлял со спокойной душой. Это, наряду с подобной же переоценкой, происходившей в головке моей красавицы, и бывало всякий раз вернейшей гарантией конечного успеха.
7
Да, друг мой, надобно Вам знать, что в делах любовных именно хладнокровие обеспечивает нам успех. Возможно, эта мысль покажется Вам парадоксальной, но ведь любовные дела и любовь — не одно и то же. Высшей благосклонности от женщины вовсе не обязательно добивается тот, кто искренне ее любит, и шансы преуспеть не прямо, а скорее обратно пропорциональны нашему сердечному пылу. Чтобы понять, отчего так происходит, Вам достаточно просто поглядеть на себя самого. Ваша любовь, несомненно, искренна и глубока, но как Вы ее выражаете в общении с любимой? Вы с трудом подбираете слова. Вы смертельно боитесь сказать что–нибудь глупое или оскорбительное. Вы постыдно ненаходчивы; после каждого разговора Вы делаетесь отвратительны самому себе и впадаете в черную меланхолию. «Дерзостна рука У сладострастья, а любовь робка», — писал Вольтер, но барышни частенько не хотят этого понимать — им подавай дерзких да речистых, пусть даже и глуповатых. Я не стал бы их за это упрекать, если бы не их запоздалые слезы и не страдания людей достойных и любящих, — таких, как Вы, мой друг. И вот, напуганы холодностью любимой, Вы постоянно раздумываете над тем, как бы произвести благоприятное впечатление, заинтересовать, разжалобить, и в результате Ваше поведение становится отталкивающе неестественным и вызывает только недоумение и презрение. Вы бросаетесь из крайности в крайность: то Вы ни с того ни с сего делаетесь резки и грубы, то вдруг впадаете в самое гнусное раболепие и покорно терпите такое обращение, которого не вправе терпеть ни один уважающий себя человек. Вы вбили себе в голову, будто для Вас нет ничего более важного, чем покорить Вашу красавицу, и готовы в результате пожертвовать ради этого всем, что имеете. Однако Вы не замечаете нечистой игры, ведь жертвы Ваши приносятся ради одной улыбки, одного ласкового слова, ради того, чтобы Вас в данный момент просто не прогнали прочь, словно все пустяки, важность которых сию минуту представляется Вам огромной, имеют нечто общее с великой жизненной целью, которую Вы перед собой поставили. «Если подобного сорта женщина, — словно видя перед собой Вашу даму, писал Пруст, — имеет дело с мужчиной душевно ранимым, то — если даже она этого не замечает, в особенности же если заметила, — начинается страшная игра. Слишком сильно переживая свою неудачу, чувствуя, что без этой женщины он не может жить, душевно ранимый мужчина гонится за ней, она от него убегает, и вот почему улыбка, на которую он уже не смел надеяться, оплачивается им в тысячу раз дороже того, во что должна была бы ему обойтись высшая ее благосклонность». «Но как досадно нам и горестно смотреть, Коль человек с душой в их попадется сеть!» — восклицал о таких женщинах Мюссе. В довершение всего проявляемая Вами уступчивость воспринимается как признак слабодушия, а не любви, и отнюдь не добавляет уважения к Вам. Я мог бы перечислить еще немало черт, присущих человеку в последнем градусе любовной горячки, но сказанного уже достаточно, чтобы понять вредность глубокого чувства для джентльмена, пытающегося быть сердцеедом. Такому мужчине пригодится зато аристократическая раскованность поведения, то есть великолепная точность каждой фразы и каждого жеста, ведущих прямо к цели, но не задевающих ни стыдливости, ни самолюбия женщины. Легко понять, что для столь выверенной манеры себя вести бурные чувства могут составлять только помеху. Советую Вам дождаться прихода успокоения, а любовные успехи до поры оставить на долю более уравновешенных людей. Как писал Томас Мур: «Тому, кто меньше любит, Пусть больше повезет». А чтобы не подвергать в это время слишком тяжелым испытаниям свое терпение, советую вдуматься в высказывание того же Мура: «Не о несбыточном нужно томиться, А о былом постараться забыть». Ничего не могу к этому прибавить, а посему остаюсь неизменно уважающим Вас и желающим Вам счастья —
Андреем Добрыниным.
16 августа 1991 г.
ПИСЬМО 4
1
Приветствую Вас, друг мой, но с некоторой обидой в душе. Предприняв, вопреки всем моим советам, очередную попытку выяснения отношений со своей возлюбленной и потерпев, как и следовало ожидать, очередную неудачу, Вы называете меня в своем письме бесчувственным человеком — дабы застраховаться, должно быть, от моих справедливых упреков. При этом Вы ссылаетесь на претерпеваемые Вами невыносимые душевные терзания и утверждаете, будто все советы изрекаются мною слишком легко, ибо Ваши чувствования мне непонятны. Да что Вы можете знать о страдании? Уже Ваше упорство в попытках завоевать любимую, мучающую Вас, наводит на подозрения, что Ваши муки далеко не столь сильны, как Вы стараетесь показать, и напоминают опьянение у подгулявшего ученика слесаря, который куражится на рубль, выпив на копейку. Если это все для Вас так тяжело, для чего же вы стремитесь поглубже увязнуть в трясине бедствий? Или Вы полагаете, что расстаться с надеждой будет еще ужаснее? Но ведь тогда никто уже не будет унижать Вас, показывать Вам на дверь и демонстрировать счастье с Вашим соперником, а ведь именно таковы, если я не ошибаюсь, те причины, которые заставляли Вас страдать. Самый пропащий наркоман или пьянчуга в редкие минуты просветления понимает, что привычное зелье для него гибельно, но никак не хочет с ним расстаться, поскольку других уз, привязывающих к жизни, он не знает. Но почему Вы уподобляетесь этим жалким людям, — Вы, приобщившийся к нетленным жизненным ценностям, которые одни способны принести нам ничем не омраченное наслаждение? Что водка для пьяницы, то для Вас безумная надежда на успех в любви, которую Вы черпаете где угодно и чаще всего там, где здоровый человек не увидел бы и тени надежды. Должно быть, эйфория от сооружения воздушных замков для Вас важнее, чем постыдные последствия этого занятия, но тогда Вы не имеете никакого морального права жаловаться на свою тяжкую участь. Что касается меня, то, порвав некогда с женщиной, которую любил, я не позволял себе строить никаких иллюзий относительно долговечности разрыва. В те дни я даже не мог выходить из дому: улицы, здания, толпы людей, суета казались мне лишенными всякого смысла и содержания в отсутствие моей любимой и этим нестерпимо раздражали меня. Любимая же была жива, здорова и даже жила поблизости, но я решил для себя, что ее уже нет в моей жизни. В течение нескольких дней я не мог съесть ни куска, а потом через силу проталкивал пищу в горло, не чувствуя вкуса. Естественно, в результате у меня начались рези в желудке, и я похудел до того, что знакомые, приходя в гости, пугались, увидев меня. Вопреки распространенному мнению, будто влюбленные постоянно донимают окружающих своими излияниями, я просто физически не мог не только писать, но даже и рассказывать о своих чувствах, и в ответ на обеспокоенные расспросы друзей либо отмалчивался, либо огрызался. Все действия обыденной жизни казались мне бессмысленными, и даже для того, чтобы подойти к телефону, или сходить в магазин в доме напротив, или вынуть газету из почтового ящика, мне приходилось делать неимоверные усилия. Наконец — не удивляйтесь, лгать мне незачем, хотя мне и самому это странно, — все мое тело постоянно пронизывала боль, не острая, но неотвязная и оттого вдвойне мучительная. Однако она вдруг становилась острой, когда что–нибудь неожиданно напоминало мне о любимой, и тогда я испытывал нечто вроде удара тока, пронзающего каждую клеточку моей изнемогающей плоти. В такие минуты я почти полностью утрачивал способность мыслить, контролировать свои поступки, реагировать на все окружающее, и мне хотелось только скорее скрыться в какую–нибудь нору, чтобы ничего не видеть, не слышать, ни о чем не вспоминать. Но память вновь и вновь упорно прокручивала перед моим внутренним зрением картины недавнего прошлого, мозг бесконечно тасовал варианты поступков и слов в тех ситуациях, которые уже миновали и принесли мне крах. Согласно распространенным рецептам я пытался найти облегчение в алкоголе, однако оно приходило только в минуты сильного опьянения, а затем мои муки соединялись с похмельной депрессией и делались тогда совершенно невыносимыми. Я начинал бояться самого себя и судорожно цеплялся за любое общение, даже совершенно бессодержательное. Стыдно признаться, но в то время я доходил до крайней степени человеческого падения — смотрел по телевизору все передачи подряд. Так что же Вы толкуете мне о своих страданиях? Я не подвергаю их сомнению, но учтите: страдающий человек часто прислушивается только к себе и полагает, будто во всем мире плохо только ему, а все остальные ведут ничем не омраченную жизнь. Я же хочу открыть Вам глаза на это заблуждение и сказать, что, на Ваше счастье, Вы не тот человек, который способен по–настоящему сильно страдать. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за этот вывод, ведь свойство доходить в своих страстях до крайней степени не заключает в себе ровно ничего почетного. Почетно только умение обуздывать душевные порывы, сколь бы сильны они ни были, умение не позволять им определять наши поступки, а значит, и нашу судьбу. «Судьба не дарит счастье иль невзгоду, — писал Бокаже. — Судьба — желанье, воля, прихоть, страсть».
