Лидия Ульянова - Убийство девушку не красит
Как Аннушка, которая пролила масло…
17
Катя сидела за большим столом светлого дерева, гостеприимно накрытым к чаю, переводила взгляд с присутствующих на блестящий бок самовара, с него на яркие островки варенья в старом разномастном хрустале, терзала себя вопросом: «Ну что же еще?»
Что же еще случилось такого в их только что успокоившейся семье, что на пороге внезапно снова вырос Чеширский Кот Тимухин?
Сидит, как ни в чем не бывало пьет чай, намазывая на половинку «свердловской» слойки темной крови вишневое варенье с крупными сгустками ягод, ведет неторопливую светскую беседу с напряженными в улыбках мамами, а коробочку свою на подоконник поставил и глазом на нее косит.
И Сергей ложку облизывает в настороженном молчании, вопросов не задает.
Только один Катин папа преспокойно «рулит» своим самоваром, крутит витой краник, выпуская наружу резвую, парящую над чашками струйку того самого кипятка, что «с дымком». Собаки в тайной надежде лежат у ног, глаз не сводят: авось перепадет какая-нибудь вкуснятина.
Боже, ну что же еще?…
Еще немного прибауток, еще кусочек румяной, щедрой творогом ватрушки, и Тимухин, аристократически важно промокнув салфеткой сладкие губы, как будто поставил точку в домашней идиллии воскресного расслабления. Поправив очки, строгим и будто бездушным тоном обратился к Сергею Кирилловичу:
– Сережа, будьте так любезны, передайте мне с окна коробку.
Специально обратился к Сергею, чтобы именно тот оказался сейчас рядом с ним. Ведь то, что он привез с собой, он должен был вручить только ему и из рук в руки, напрямую, а не передавая через стол. Слишком значимо. Слишком важно.
Пока Сергей передвигался по комнате, брал и нес коробку, Тимухин медленно, в задумчивости начал свой монолог. Текст он продумал заранее.
– Сергей Кириллович, я мог бы выполнить свою миссию наедине с вами, у вас в клинике, в кабинете, но мне кажется, что в присутствии вашей семьи это будет более правильным. Я не ошибаюсь, когда называю всех присутствующих здесь одной семьей?…
Притихшие присутствующие только молча с готовностью закивали, не отрывая глаз от магической коробки, прочно водрузившейся на столе. Теперь не желтый начищенный самовар, а неприметная картонная бонбоньерка на краю стола являлась эпицентром событий, хороводом собирая вокруг себя вазочки, тарелочки, недопитые чашки, людские страхи и надежды. На коробку смотрели, как на ящик Пандоры, и каждый, казалось, произносил про себя заклинание, чтобы ящик Пандоры превратился прямо на глазах в обычную шляпу фокусника. И пусть будет только кролик за уши или бесконечный цветастый газовый платок, лишь бы не новые беды.
– Так вот, дело это сугубо личное. Если вы, Сергей Кириллович, возражаете, то мы с вами можем уединиться. Или же я прямо сейчас приступаю к делу?
– Я не возражаю, – чужим, механическим голосом выдавил из себя Сергей.
Чеширский Кот одобрительно кивнул, аккуратно приподнял и положил на стол крышку, и взорам окружающих предстало белое, заполненное мягкой гофрированной бумагой нутро. Тимухин с тихим, приятным шелестом раздвинул бумагу, двумя руками залез внутрь и бережно извлек неестественно крупное, темно-зеленое в прожилках яйцо, забранное посередине резной золотой полоской орнамента. Медленно пронес яйцо над столом и протянул без объяснений Сергею.
Для всех участников действа это было и впрямь сродни кроличьим ушам и газовому платку. Один Сергей в первый же момент, только-только разглядев знакомый предмет, остро осознал безвозвратность потери. Яйцо лежало на ладони Тимухина знаком окончательности, завершения другой жизни. Он отпрянул назад, подальше от страшной диковины и односложно произнес:
– Нет.
Он уже знал, что отныне и навсегда в этом мире для него стало не так – как прежде, языком чувствовал на вкус горечь, повлажневшими глазными яблоками – безысходность случившегося, дрожащими пальцами – несовершенство бытия, иголками в сердце – все на свете «без». Ясно понял, что никогда не доведется ему лежать на земле с закрытыми глазами, ощущая телом ее прохладу сквозь покалывающую зелень газона, лежать посередине между своим отцом и своим сыном, прошлым своим и будущим. И отчего-то особенно жаль было двух осиротевших жирафов, каждое утро ритуально изгибающих грациозные шеи, чтобы взять мягкими замшевыми губами кусочек хлеба из постаревших узловатых рук.
…И все-таки он осуществил свое желание быть похороненным в России. Упорный, крепкий старик, привыкший добиваться поставленной цели. Скупой рыцарь, выбравший служение Мамоне. А, может быть, просто вырвавшийся из случайно приоткрытой клетки неугомонный щегол. Дано ли нам судить и оценивать отцов наших? Что мы знаем о них? Много ли мы представляем об их потаенном внутреннем мире? Не суди, да не судим будешь…
А мать? Как сказать об этом матери? Как произнести, глядя в ее лучащиеся морщинами глаза, роковые слова о том, что Кирилла, ее Кирилла больше нет?
Но Ольга Петровна сама нарушила тишину за столом, спросила тихо и смиренно:
– Серенький, что-то с папой? Я знаю, я сон видела недавно.
Сергей только кивнул, не поднял глаз. Ему внезапно привиделось, что это его поездка послужила причиной отцовской гибели. Значит, все уловки оказались впустую. Все-таки выследили и отомстили… Не зря говорил ему Тимухин тогда, до отъезда: такие деньги срока давности не имеют.
Корить себя? Винить его? Или вопреки всему уповать на то, что проведенное вместе время дорогого стоит?
Чеширский Кот ответил Сергею и за Сергея.
– Не мучьте себя, Сережа. Кирилл был болен, неоперабелен. Он знал об этом. Как узнал, так сразу загорелся идеей встречи, боялся только, что тебе может повредить. По идее он не должен был и столько протянуть. Его поддерживала только ваша встреча. После нее он еще продержался какое-то время, питался воспоминаниями, а потом уже слег и больше не вставал. Вам сообщать запретил.
Бережно сжимаемый двумя руками камень нагрелся. Руки больше не чувствовали его увесистости. Осталось только ощущение того, что за темной зелени прожилками, в глубине покоится нечто, навевающее светлую печаль, и туда, через толщу малахита перетекает из самой души боль, возвращая наружу то, что всегда будет успокаивать, поддерживать, одобрять.
Ольга Петровна, при скорбном известии по-стариковски сгорбившаяся на стуле, вдруг подтянулась, выпрямила спину и ласково произнесла:
– Он весь в этом. Всегда был непредсказуемым фантазером. Я все ему прощала за его ребячество и пренебрежение к устоям. Хулиган. Сережа, папе не понравилось бы, если бы мы принялись горевать. Он ведь просто к нам вернулся.
