Людмила Бояджиева - Семь цветов страсти
«Мною некому любоваться. Похороны будут совсем скромными и я ничего не имею против прикрывающей гроб крышки. — Язвительно думала Дикси, стараясь разжечь злость. — А уж сколько будет роз! Наконец-то они придутся кстати». Дикси даже удалось засмеяться, вспомнив прячущегося за огромным букетом Курта Санси. Почему ужасное так любит компанию пошлого или идиотски смешного? Наверно, оно торопится спрятать за их широкую неопрятную спину что-то по-настоящему ценное… Как Гамлет, философствующий над черепом Йорика…
Почти успокоившись, Дикси села за резное бюро Клавдии, и чувствуя себя героиней старой трагедии — в пожелтевших кружевах и высохшем флердоранже — обмакнула перо в фарфоровую чернильницу. Ее ни на секунду не удивило, что чернила оказались свежими, а гусиное перо, неизбежный реквизит к историческому спектаклю, хорошо очиненным.
«Я не оставляю портретов, не отправленных писем. Этот листок — единственное, что я хочу подарить тебе, — писала Дикси.
Я люблю тебя, Микки. Со всей силой, данной мне в этой жизни. Наверно, эта боль и восторг, это пьяное слепое безумие и невероятная острота чувств, которые я узнала с тобой, и есть любовь. Моя вечная любовь.
Теперь я хочу гордо уйти, разбив твое сердце. Ох, как мечтаю я о кровоточащем, истерзанном сердце, о рыдающей обо мне скрипке…
Ты — большой мастер, Микки… Я хотела написать „мой“. Я хотела бы твердить „мой“ — изо дня в день, за годом год, — вечно, всегда, — мой Микки, мой, мой…» Но ведь так не бывает. Так просто не может быть…
Письмо не получалось, Дикси хотелось плакать, кричать, звать на помощь. Пусть придут, утешат, отговорят… Но лишь колебалось пламя свечей от дуновения нежных, едва касающихся этой жизни звуков — скрипка звала и молила о чем-то…
С портрета мудро и печально смотрела юная Клавдия.
«Прости, — обращалась к ней Дикси. — Твоим домом будет владеть другая, более счастливая. Русская женщина Наташа — добросердечная, голосистая и тоже — голубоглазая. Она сумеет сделать память Майкла обо мне вполне переносимой, как боевое ранение, с которым можно жить, иногда хвастаясь им, а порой пропуская от тоски горькую чарочку…
Пусть ему живется долго, а печаль будет светлой, мучительно звонкой, какой умеет быть его скрипка».
Прихватив подсвечник, она вышла в темный коридор, оставив в комнате Клавдии поющую скрипку. Знакомый путь — совсем недавно они летели здесь вдвоем, обезумевшие от счастья, — к воле, к небу, к распахнутой для них Вселенной…
Под босыми ногами мягкие ковры, грубые дорожки и вот — холодные каменные плиты. Музыка уже едва слышна. Дикси останавливается, чтобы забрать с собой последние, исчезающие звуки… Прислушивается, затаив дыхание… Вот они — молящие, живые, летят вслед. Нет, музыка впереди, манит, указывает путь…
Похолодев от волнения и страха, она двинулась за скрипкой, как ночной мотылек к огню костра. Все ближе, ближе…
Дверь в башенный колодец открыта, ступни обжигает ледяной металл, кружево цепляется за ржавые болты, горячий воск свечей стекает на помертвевшие пальцы. Подобрав подол, она устремляется вверх, почти незрячая, почти неживая, с замершей, холодеющей кровью, представляя лишь то, как взметнется в ночной черноте белое облако фаты, провожая ее последний полет…
В висках бьется, пульсирует музыка — она заполняет собой все. Выше, выше — к черноте ночи…
Белая фигура под звездным куполом кажется огромной. Светлый человек склоняется к Дикси, отбросив скрипку, подхватывает на руки… И снова она слышит, как невероятно близко колотится его сердце…
2
Придя в себя, Дикси смеялась и плакала. Лила слезы ручьями за всю бесслезную жизнь, за все то, чем обманула и наградила ее она. Промокла белая рубашка Майкла, носовые платки, край одеяла, в которое он завернул Дикси — а слезы не унимались. Видимо, растаял огромный айсберг.
— Не уходи! — вцепилась она в его белую рубашку. — Это невероятно — теплый, живой… Мой Микки!
Он осторожно освободился от тонких рук и, прильнув к мокрой щеке, тихо шепчет:
— Подожди, я сейчас, девочка.
Затем исчез и сквозь не унимающиеся слезы Дикси оглядела его комнату. Догорающая свеча и листы на столе. Ноты? Нет. Кажется, Майкл писал письмо.
Он вернулся со скрипкой и сел возле нее на кровать.
— Я оставил свою верную подружку на Башне и чувствовал себя бессильным. Потрогай — она такая хрупкая.
Дикси осторожно прикоснулась к деревянному тельцу, поразившись его невесомости. Значит, в этом чреве рождаются бесплотные и могучие звуки.
— Вот слушай, дорогая! — Он протянул руку и скрипка сама прильнула к плечу, став частью его существа.
Весенней свежестью обрушился на Дикси поющий, щебечущий, ликующий голос. Будто кто-то сыпал и сыпал гроздья влажной, душистой сирени, заполняя ими комнату, необъятную, распахнутую чудом душу.
— Ты давно в Вальдбрунне, Микки?
— Почти сутки.
— Почему мне никто не сказал, что ты здесь?!
— Я приехал вчера на рассвете и просил Рудольфа молчать о моем прибытии… У меня были иные планы… — Он быстро собрал со стола исписанные листы и спрятал их в ящик. — Меньше всего я предполагал встретить здесь тебя… Хотя больше всего на свете хотел именно этого.
Майкл укутал Дикси одеялом до самого подбородка и, прижав концы руками, склонился над ней, пристально всматриваясь в глаза:
— Скажи только одно, Дикси… — он понизил голос до шепота. — Мы никогда не расстанемся?
— Никогда. — Для убедительности она помотала головой и крепко зажмурилась, потому что не могла достать из-под одеяла рук, чтобы обнять его.
— Так тому и быть.
Серьезно, веско, будто ставя печати, Михаил прикоснулся губами к ее лбу, вискам, щекам, носу и, наконец, закрыл поцелуем глаза.
— Спи. Мы непременно будем счастливы. Как никто никогда на свете. Прямо с завтрашнего дня. Нет, — с сегодняшнего. Спи, девочка, наше время уже началось.
Они проснулись в обнимку одновременно, проспав долго и невинно, как щенки в лукошке. И сразу поняли, какое оно — счастье.
Дни шли, телефоны молчали, леса нежились под мягким осенним солнцем или мокли в проливном дожде качая верхушками елок. В вазах менялись свежие цветы, а на столе — отменная пища.
— Я сразу смекнул, что к чему, — заметил довольный Рудольф, когда хозяева объявили о своей помолвке. — Давно в этом доме не было праздника.
Рояль, клавесин и скрипка стали друзьями, свидетелями, советчиками влюбленных. Они грустили и ликовали вместе с ними, вдохновляя на фантастические и абсолютно реальные планы. Как стало реальным в их новом мире любое чудо — все, что они делали вместе.
