Елена Арсеньева - Сыщица начала века
– Ну что, например? – спрашивает он, поглядывая на меня не без опаски.
– Да все! Например, наш поход к Евлалии. Она ведь отлично знала, с кем вы придете к ней, верно? Лалли с самого начала играла вместе с вами, как ваша верная подруга. И все эти… ну, скажем, шуточки насчет «девицы Ковалевой», Бетси, все эти сцены, вернее, сценки ревности и эти откровения по вашему поводу – не более чем антураж для пущего правдоподобия. Маша была удалена нарочно, так же нарочно приглашена прислуживать Дарьюшка – чтобы освободить мне путь на половину Вильбушевичей, а также для того, чтобы Дарьюшка узнала меня и начала действовать. Красильщиков заранее внушил ей, что в случае какой-то неожиданности следует немедленно бежать за ним. Конечно, можно было ожидать, что горничная перепугается, увидев меня с вами. Я не знаю, каким образом Красильщиков успел втереться в полное доверие к Лешковскому и даже убедил его, что нас с вами необходимо захватить и уничтожить… наверное, ссылался на какого-то своего болтливого знакомца опять-таки из прокуратуры или из суда, от которого узнавал о ходе расследования… Конечно, вы давали ему совсем немного тщательно процеженных сведений, но хитрец Лешковский все же клюнул на эту нехитрую удочку.
– Ты, как всегда, догадлива, Лизонька, – с откровенным неудовольствием соглашается Георгий. – Немалую, хотя и невольную роль сыграл в этой пиесе и Филя, который тебя боялся хуже черта. При нем я масла в огонь подливал как мог, расписывая твой неженский ум, опасную проницательность и даже несколько преувеличивая…
– Свои чувства ко мне, – заканчиваю я с приятнейшей улыбкой. Один бог знает, чего стоит мне это мимолетное напряжение лицевых мышц! – Неужели вы думаете, я поверила, будто вы, узнав от Павлы, что я куда-то ушла, бросились искать меня из обыкновенной ревности? Вы вспомнили мои рассуждения в присутствии Петровского, встревожились, что я могу вас опередить и открыть преступников прежде, чем это сочтете нужным сделать вы. Вы следили за мной, а когда увидели, что я вышла из дому Луизы Вильбушевич, истинно перепугались и решили любым способом выбить из моей головы все мысли о расследовании. Вам это почти удалось. Во всяком случае, Филя впал в заблуждение, что да, то да! Но я, к вашему несчастью, оказалась менее легковерной, да еще и, как на беду, слишком быстро очнулась после вашего… штурма. И тогда вы решили действовать еще более напористо: привезли меня на совещание в том же растрепанном, помятом виде, не позволив переодеться в официальное платье. Наверное, вы ожидали, что Птицын с порога погонит меня в три шеи и с этой минуты путь к расследованию мне будет закрыт, однако почему-то произошло все наоборот. Мой вид заставил их прислушиваться ко мне, они увидели, что я не так глупа, как им хотелось бы думать!
– Да уж! – с воодушевлением восклицает Георгий. – Ты тогда слишком смутилась, ты и представить не можешь выражения этих лиц! Я был истинно ошеломлен… Однако, Лиза, ты что-то приписываешь мне хитрость, перед которой меркнет даже макиавеллизм! За что? На каком основании?
– На основании все той же логики – причем отнюдь не женской, а просто – логики. Я сейчас задам вам вопрос – постарайтесь ответить правду.
– Да я с самого начала говорил вам только правду, – с обиженным, мальчишеским выражением бормочет Георгий.
Ага, теперь и он перешел на «вы». Ну, так тому и быть…
– Что все-таки было в телеграмме, которую доставили из Минска вчера днем?
– Вечером, – быстро поправляет меня Георгий – и осекается…
– Вот вы и попались. Так, значит, вы всех обвели вокруг пальца? Конечно, я и то удивилась: не могла телеграмма из Минска прийти так быстро! Странно, что никто из наших преступников не заметил этой несуразицы. Получается, бедняга Вильбушевич был прав, когда уверял: вы знаете имена, но не знаете, что за ними стоит. Вам назвал их Красильщиков, который, видимо, подслушал их случайно? Но вы и правда игрок! Очень ловко блефовали – выбросили двойки, а все уверились, что это козырные тузы!
– Мне нужно было выиграть время! – азартно вскакивает Георгий. – Заставить их встревожиться, потерять голову, вынудить их спорить, совещаться, обвинять друг друга в необдуманных действиях, невольно пробалтываться! Красильщиков в это время мотал на ус каждое слово, собирал улики, подводил их к признанию. Пока мы с тобой сидели в чулане, он, по сути, получил от каждого признание вины, и потом, на допросах, его показания стали решающими. Будут решающими и на суде. Если бы вы знали, как я завидовал ему, как мечтал быть на его месте!
Я смотрю на него, а он – на меня… И какой-то странный звон слышится мне. Может быть, это разбивается мое сердце?
Его черные глаза делаются растерянными, несчастными, он отводит взгляд.
– Вы меня неправильно поняли, Лиза… Я не то хотел сказать!
Боже мой… Думаю, я все поняла правильно. Или нет?
– Скажите, а то, что произошло между нами… случилось по наитию или все-таки было частью вашего плана?
Зачем я задаю этот жалкий вопрос? Что мне еще не ясно?! Зачем я унижаюсь перед этим человеком?
– Елизавета Васильевна! – выкрикивает Смольников, и огненные глаза его бешено сверкают. – Кто дал вам право усомниться… подозревать… вы считаете, я подлец?
– Я считаю? Нет, это вы считаете. Вы все время считаете! Вернее, просчитываете – на три хода вперед, словно шахматист. Вам мало было того, что вся честь в изобличении преступников, в их поимке и так принадлежала бы вам. Ведь операция была спланирована заранее, полиция следила за каждым нашим шагом и ждала только сигнала. Нет, этого вам показалось недостаточно! Вы были неприятно поражены тем успехом, который имели мои доводы на последнем совещании у прокурора, вас уязвило высказанное мне восхищение, вы не могли перенести, что женщина – презираемая вами женщина! – отнимает у вас лавры. Вот вы и решили любой ценой вывести меня из игры. И сделали это блестяще! Сочетая приятное с полезным. Ни одной минуты не сомневаюсь, что провести допросы немедленно после ареста Лешковского и Вильбушевича было решено заранее, что весь наш синклит ожидал вас… вернее, нас. Но вы не могли, не хотели этого допустить… И вы снова пошли ва-банк! Вы избрали единственный способ, который мог мне помешать присутствовать на допросах, высказывать свое мнение, лишить вас хоть мало-малейшей толики внимания, оторвать хотя бы один листок от того лаврового венка, которым вы мечтали себя увенчать… товарищ прокурора, Казанова, покоритель старых дев! Вы просчитали даже то, что отныне я никогда не смогу с вами спорить, что я вынуждена буду уйти со службы, потому что не в силах больше встречаться с вами и думать, как меня предал человек, которого я… которого я любила!
