Анна Малышева - Зачем тебе алиби…
Женя покладисто согласился, но видно было, что он обижен до глубины души. Она ласково завладела его рукой и заставила его поставить на стол рюмку, потянулась к нему и поцеловала. Он не ответил на поцелуй, но и не отвернул головы, не стал делать вид, что все еще обижен. Напротив — сразу оживился, видимо, такое публичное изъявление нежных чувств пришлось ему по сердцу. Анжелика обрадовалась своей маленькой победе и вкрадчиво, еще более ласково продолжала:
— Ты же не думаешь, что она просто хотела надо мной поиздеваться?
— Я-то думаю, что она вообще не собиралась приходить.
— Почему?
— А ты представь, как бы на вас глазели! Смех!
Зачем ей это?
— Да? Но почему же она опять меня зовет, да еще так настойчиво?
— Откуда же мне знать? А она и теперь просила, чтобы ты как-то нарядилась?
— Нет. Странно, правда? Но ведь я дала ей понять, что мне кое-что известно. Так что, думаю, она сообразила, что теперь эта комедия с отличительными знаками не пройдет. Потому и не говорила об этом. Но больше всего меня волнует, зачем ей вообще надо меня видеть…
— Может, она хочет тебя шантажировать этим алиби? Умно придумано! — кивнул Женя.
— Но чего она от меня хочет?
— Я наведу ясность, не переживай. А вообще-то можно дать совет? Ничего не бери у таких людей, как она. Откажись от алиби. Пойди к следователю и расскажи все, как есть. Тебе ведь не так уж нужно это алиби?
— Нет, что ты! — отшатнулась Анжелика. — Что ты говоришь!
Его лицо снова омрачилось. Он выпил текилу, глубоко и коротко вздохнул и ответил:
— Как знаешь. Но это было бы лучше всего.
Она видела, что ему сильно не по себе, но избавить его от сомнений можно было только одним способом: рассказать все, как есть. «И тогда, — подумала она, — тогда он удерет от меня и я больше его не увижу. У меня нет даже его телефона. Я не знаю его фамилии. И что у меня останется? Саша, Лена, Юра. За них за всех я гроша ломаного не дам. Ну, и Маша, конечно. Ну, и я сама».
— Кажется, они скоро закрывают, — сказала она. — Поехали домой?
В такси она прижалась головой к его плечу и закрыла глаза. Время от времени она их открывала и тогда видела несущиеся за окном улицы, желтые от ночной иллюминации, просторные, пустые и похожие на театральные декорации.
* * *Ближе к рассвету Лена забеспокоилась. Она так вертелась на постели, так дергала затекшими руками, резко сгибала ноги, так подвывала от усталости и злобы, что Саша не выдержал: открыл заплывшие от недосыпа глаза и прикрикнул:
— Да тихо ты!
Лена как будто не слышала — продолжала извиваться, как будто хотела упасть с постели. Но подвывать перестала, и ее начал бить сухой кашель.
Саша обреченно встал, подошел к постели и с ненавистью вгляделся в это изможденное, страшное, когда-то любимое лицо. Она напряженно, с маниакальным упорством вглядывалась в него, будто искала что-то.
— Ну, чего тебе? — спросил он. — Пить? Есть?
— Развяжи меня.
— Нет. Проси что-нибудь другое.
— Ты не имеешь права меня так держать.
— Имею право! Ты меня достала Если хочешь, могу вызвать психушку.
— Вызывай. Вызывай, — твердила она, не сводя с него глаз, изуродованных красными прожилками. — Они меня развяжут.
— Они тебя по головке не погладят, — пообещал он. — Ты буйная.
— Я хочу увидеть Лику.
— А она не захочет тебя видеть, не сомневайся.
На тебя противно смотреть. — Саша рванул из-под ее ног скомканную простыню, встряхнул ее, накрыл жену до подбородка. Она больше не билась, и если бы не эти руки, связанные над головой, могло бы показаться, что в этой лежащей фигуре нет ничего особенного. — Лика не придет. И никто больше сюда не придет! Здесь только ты и я! И так будет, пока ты не перестанешь чудить.
— Зачем ты ей врешь? — спросила Лена. — Зачем говоришь, что ты меня отпустишь, когда кончится следствие?
— Не болтай чепухи.
— Оно никогда не кончится. Оно будет идти всегда. Вечно.
— Спи давай.
— Когда кончится следствие, ты будешь в тюрьме. — Лена растянула губы, пересохшие, серо-сизые. Нижняя губа сразу глубоко треснула, показалась кровь. Саша поморщился и отвел глаза. — А меня ты убьешь. Но мне все равно.
Он отвернулся, взял с тумбочки стакан с водой, поднес его к губам жены. Она не потянулась к воде, даже не взглянула на его руку. Жадно ловила его взгляд — испуганный, несчастный, усталый, и злорадно твердила:
— Да, да, да, да! Но мне-то все равно, а ты хочешь жить. Ты хочешь жить, ты дурак. Не надо хотеть. Мне хорошо, понял? Я не хочу пить. Я ничего не хочу. У меня ничего не болит. Все потому, что я не хочу жить. Ты так не умеешь. Ты всего боишься.
Тебя посадят в тюрьму, и ты там сгниешь. Лика тоже!
И она захохотала — каркающим, неузнаваемым смехом. Он плеснул ей в лицо водой, и вода тут же смешалась с кровью. Но она как будто не заметила этого и продолжала смеяться, закрыв глаза. И только ее бледный, обложенный язык быстро-быстро облизывал мокрые губы и щеки, как будто тело Лены лучше ее самой знало, что оно хочет пить.
— Ну, что ты беснуешься? — спросил он, нарочито небрежно, чтобы заглушить в себе поднимающийся темный страх — извечный страх нормального человека перед безумным. Ему вдруг показалось, что еще немного, и он не выдержит — замахнется на связанную женщину и будет бить, бить по этому лицу, по этому телу, пока та не замолчит, не перестанет шевелиться. — Чего ты хочешь от меня?
— Ничего!
— Ты же всю ночь лежала спокойно. Знаешь, который час? Пять утра.
— Мне страшно, — сказала вдруг она. — Да, да, да, да!
— Не гавкай! — прошипел он. Ее последние слова действительно больше походили на собачий лай. — Почему тебе страшно?
— Я чувствую, — с каким-то странным выражением лица ответила она.
— Что ты чувствуешь?
— Не знаю… — Она растерянно смотрела прямо перед собой. — Не знаю. Но там что-то есть. Там кто-то идет…
Саша невольно проследил направление ее взгляда. Взгляд уперся в несвежие обои на стене. Саша выругался и вернулся в свое кресло, чтобы подремать еще хоть чуть-чуть…
…Торговое помещение ночного магазина было залито мертвенным белым светом. От этого света лица продавцов казались потными и безжизненными. Ночью за прилавками стояли в основном мужчины — им было легче справляться с особыми, ночными посетителями — подвыпившими компаниями, а то и просто хулиганами. Ночной оклад был выше дневного, и ночные цены соответственно — тоже. Но одна женщина работала здесь ночью. Маша выговорила себе это право, поскольку слишком дорожила каждой лишней возможностью приработать немного денег. Да и в окружении мужчин ей ничего не грозило. Парни стали бы за нее горой, если бы какой-нибудь невежливый посетитель захотел к ней пристать. К тому же она всегда была так сдержанна, так холодна, что приставать к ней было так же глупо, как к кассовому аппарату или к колбасе, которой она невозмутимо торговала.
