Нора Робертс - Порочная невинность
Такер многозначительно и несколько смущенно ухмыльнулся. Кэролайн удивленно уставилась на него, но потом рассмеялась:
– Ну конечно, можешь. И я тоже могу. Ведь он все еще оставался единственным мужчиной, с которым я была в постели. Если бы у меня самой за это время были какие-нибудь романы на стороне, я вряд ли бы с такой готовностью вернулась к прежним отношениям. Во, можно, будь я белее уверена в себе как женщина, я бы показала ему на дверь. Но я согласилась забыть о наших прежних ошибках и недоразумениях и все начать заново. Мы даже заговорили о браке… О, конечно, в очень отдаленном будущем, очень туманно и неопределенно. «Во благовремение» – так он выразился. Кроме того, Луис попросил меня заключить с ним контракт на еще одно турне, и я согласилась. – Кэролайн с легким удивлением взглянула на свой стакан. – А я, кажется, пьянею…
– Ну и хорошо. Тебе ведь не нужно вести машину. Досказывай остальное.
Она облокотилась о стойку буфета и пожала плечами.
– Луис должен был дирижировать, а я выступать в роли ведущей солистки. Доктор Паламо – а я как раз начала тогда с ним консультироваться – пытался меня отговорить. Он считал, что мне необходим отдых, что у меня стрессовое состояние, и если я опять побегу по той же дорожке, мне скоро станет еще хуже. Но я его не послушалась. «Ведь мы с Луисом будем вместе, – думала я, – а разве это не самое главное?»
– Да он просто должен был насильно уложить тебя в больницу и приковать цепью к кровати!
– А ты бы ему понравился, – усмехнулась Кэролайн и отпила еще вина. – Мама закатила вечеринку накануне нашего отъезда. Она была в своем репертуаре и намекала приглашенным, что на самом деле это вечеринка в честь нашей помолвки. И Луис вел себя соответственно. А потом мы отправились в путь… Как я уже говорила, он блестящий дирижер. Очень требовательный, капризный, но совершенно замечательный. Все было бы прекрасно, только через неделю после нашего отъезда он переехал в отдельный номер. Сказал, что из-за моей бессонницы он тоже не может как следует спать.
– Грязный негодяй!
– Нет, не грязный, – педантично поправила его Кэролайн. – Просто скользкий. Ну, а в остальном было все как прежде. На профессиональном уровне он оказывал мне огромную помощь. Он меня толкал все выше и выше. Он говорил, что я самая замечательная из всех скрипачей, с которыми он работал, но могу быть еще лучше. И что он сделает из меня гения.
– Ну и купил бы себе резиновую куклу, чтобы надувать ее, насколько ему потребуется!
Кэролайн усмехнулась.
– Да, жаль, что я не догадалась ему это посоветовать. Но надо отдать Луису справедливость: он не жалел ни времени, ни усилий, чтобы усовершенствовать мою игру. Беда в том, что я начала ощущать себя только инструментом, чем-то таким, что он мог настраивать и перенастраивать. А я так устала, так была уже больна и неуверена в себе… Но я хорошо играла! Нет, действительно хорошо. Я мало что помню о самом турне – какой-то калейдоскоп концертных залов и бесконечных гостиничных номеров – но я знаю, что выступала хорошо, даже лучше, чем обычно. Однако по дороге я подхватила какую-то инфекцию и жила на антибиотиках, фруктовых соках... и музыке. Мы совершенно перестали спать вместе. Но он заверял меня, что, как только турне будет окончено, мы с ним куда-нибудь уедем вдвоем. Так что я жила этой надеждой: вот кончится турне, и мы будем нежиться на каком-нибудь теплом пляже… Но я не смогла дотянуть до конца. Мы были в Торонто и уже три четверти концертной программы отыграли, когда я упала в обморок в гримерной. И ужасно испугалась, когда очнулась и увидела, что лежу на полу.
– Боже мой, Кэролайн! – Такер привстал, но она отрицательно покачала головой.
– Нет, это страшнее звучит, чем было на самом деле. Я не инвалид, я просто очень сильно устала тогда. И у меня началась эта моя ужасная головная боль, когда хочется свернуться клубочком и зарыдать. Я решила, что надо отменить концерт – только этот, единственный; что я сейчас пойду к нему, все объясню, и он, конечно, меня поймет. И я к нему пошла. Представь, он тоже лежал на полу в своей гримерной – только под ним была флейтистка. Они даже не заметили меня… – сказала Кэролайн словно про себя и пожала плечами. – Как бы то ни было, я в тот вечер вышла на сцену. И это было звездное выступление! Зрители аплодировали стоя, меня вызывали шесть раз после того, как занавес опустился. Может быть, вызвали бы еще, но, когда занавес упал в шестой раз, я тоже упала. И помню, что очнулась на больничной кровати.
– Попался бы мне этот сукин сын… – пробормотал Такер. Кэролайн покачала головой.
– Я сама была во всем виновата. Вернее – моя несчастная потребность делать все возможное и невозможное, чтобы соответствовать сложившемуся обо мне представлению. Это не из-за Луиса я заболела. Я сама себя довела до диагноза «крайнее нервное истощение». По счастью, все было не так уж плохо: у меня не нашли ни опухоли, ни какой-нибудь редкой экзотической болезни. В конце концов все объяснили нервной дистрофией, осложненной к тому же пережитым стрессом. Сам доктор Паламо прилетел, чтобы лечить меня. И никаких при этом: «А я вам что говорил!» Он просто оказывал мне необходимую помощь и сочувствовал. Однажды он чуть не пинком выгнал Луиса из моей палаты.
Такер поднял стакан:
– Здоровье доктора Паламо!
– Да, за него стоит выпить. Он был добр ко мне ради меня самой. Если мне надо было поплакать, он позволял, а когда мне хотелось поговорить, он меня слушал. Хотя он не психиатр. Но мне и не нужны были психиатры: я доверяла только ему. Когда стало возможно, доктор Паламо перевез меня в филадельфийскую больницу. Впрочем, она больше напоминала санаторий. А мама всем говорила, что я выздоравливаю на нашей вилле на Ривьере. По ее мнению, это звучало как-то более внушительно.
– Знаешь, Кэролайн, должен тебе доложить, что твоя мама мне не очень нравится.
– Все в порядке, не беспокойся, ты бы ей тоже не понравился. Но она неукоснительно исполняла свой долг: три раза в неделю посещала меня. А Луис присылал мне цветы и романтические письма: у него и в мыслях не было, что я его видела с этой флейтисткой.
Я смогла вернуться домой только через три месяца. Должна сказать, пребывание в больнице пошло мне на пользу: я о многом успела передумать. Физически я еще не совсем окрепла, но тем не менее никогда в жизни еще не чувствовала себя такой сильной. Я начала понимать, что мой талант принадлежит мне и моя жизнь – тоже. О господи, Такер, я просто выразить тебе не могу, какой восторг меня охватил, когда я все это поняла! Я решила, что больше не позволю себя эксплуатировать. И когда со мной связались юристы по поводу бабушкиного дома, я уже знала, что буду делать. Когда я все сказала матери, она пришла в негодование. Но я была готова к этому и выдержала ее натиск, поскольку понимала: или сейчас – или никогда. Я стояла в этой проклятой жеманной гостиной и просто орала! Я была в ярости, я требовала… Конечно, потом я извинилась – старые привычки умирают последними, – но я твердо и упорно стояла на своем. И уехала на Юг.
