Фиона Макинтош - Лавандовое поле надежды
Между ними с Люком все произошло стремительно, зато теперь, оказавшись вдали от него и физически, и морально, она сумела всецело сосредоточиться на задании. Однако рассудительности мешало смятение чувств, как будто бы в ней одновременно уживались две совершенно разные Лизетты. Одна любила Люка, зато другая без тени сожаления попросила Килиана взять другого водителя и даже в самые спокойные минуты не позволяла себе думать о молодом подпольщике. Она отвела ему уголок в самой глубине сердца, сама же исправно играла при Килиане роль переводчицы днем и любовницы – ночью.
По меркам Лондона, она идеально исполняла задание: успешно внедрилась в жизнь полковника. Но правда состояла в том, что она самым постыдным образом провалилась, подвела всех, кто на нее рассчитывал. За эти недели она так и не узнала, существует ли заговор, не говоря уж о том, замешан ли в нем Килиан. Чутье подсказывало: заговор существует, полковник в нем замешан, – но одного чутья было мало. Добыть сведения быстрее не представлялось возможным: сперва надо было отдалиться от подозрений гестапо, от потенциальных связей со шпионажем, а особенно – от Лукаса Равенсбурга.
Маркус являл собой другую, ничуть не менее серьезную проблему. Чем ближе Лизетта узнавала его, тем отчетливее понимала: опасность, о которой твердил Люк, грозит не столько ей самой, сколько ее сердцу. С каждым прошедшим днем, с каждой сладостной ночью она все сильнее и сильнее привязывалась к полковнику – и ничего не могла с этим поделать.
Дни сливались в недели. Работая бок о бок с Килианом, деля с ним кров и постель, Лизетта ощущала, как он постепенно расслабляется, начинает ей доверять. Чтобы успокоить былые подозрения, она говорила с ним обо всем на свете, кроме работы.
Он любил ее, теперь Лизетта в этом не сомневалась. Он не говорил ей слов любви, но она знала это наверняка, как вкус его кожи, золотистые кончики ресниц и смешливые морщинки у глаз. Маркус, даже охваченный счастьем обладания, оставался предельно сосредоточенным – он ни на миг не прекращал наблюдать и анализировать. Лизетта никогда не забывала об этом. И все же он любил ее: любовь звучала в его смехе, светилась в голодном взгляде светлых глаз, неотступно следящих за Лизеттой. Его губы принадлежали ей безраздельно и каждую ночь, под покровом темноты, осыпали Лизетту страстными поцелуями.
За пять недель ей удалось то, что не смогли другие женщины за долгие годы. Маркус рассказывал ей о своей бывшей невесте, Ильзе. Полковник Килиан, чье сердце завоевала Лизетта, оказался воплощением страсти – он со страстью относился к солдатам, которых вел в бой, к Германии, к искусству – и даже к шоколаду. А страстнее всего он относился к Лизетте.
Это пугало девушку больше всего. Три недели они с Маркусом провели в отрыве от реальности, но теперь им пришлось вернуться в оккупированный Париж со всеми его правилами, красными флагами, нацистскими приветствиями и жесткими ограничениями.
Поздняя весна в провинциальной Франции оказалась волшебной сказкой. Они с Маркусом много смеялись, путешествуя по живописным дорогам. Маркус водил Лизетту по магазинам, купил ей несколько летних платьев, выгодно подчеркивающих фигуру. Она рассказывала ему про детство и юность – и словно бы пережила очищение, получив возможность вслух вспоминать замечательного отца, красавицу-мать и их трагический конец. Она плакала в объятиях Маркуса – впервые с тех пор, как ей сообщили о смерти родителей, – а он поцелуями осушал ее слезы. Со смесью раскаяния и острого удивления Лизетта осознала, что не сумела уберечь свое сердце – сама того не желая, она все сильнее влюблялась в Маркуса Килиана. Подъезжая к Парижу, она вся трепетала от страха перед скорой разлукой. Ужасно было осознавать, какое место в ее жизни занял Килиан и его любовь – крепкая и надежная.
Мысли о задании тяготили Лизетту. Необходимость играть роль поддерживала девушку, придавала ей силы и мужество, способность забыть об условностях и ограничениях. Она нашла в себе новую Лизетту – веселую и проказливую, чувственную и лукавую – и была уверена, что эта новая личность надежно защитит ее подлинные чувства. Но Килиан, как и Люк, непостижимым образом сумел пробраться под эту броню: его неотразимое обаяние, нежность и щедрость в любви, все его достоинства безошибочно прокладывали путь к ее сердцу.
Но там обитал Люк: безмолвный, печальный, терпеливый. Там, в глубине сердца, Лизетта хранила его. Там он принадлежал только ей. И теперь, когда автомобиль Килиана въехал в Париж, ей чудилось, будто все вокруг окутано ароматом лаванды.
– Чувствуешь аромат?
– Брюквы-то? – пошутил Килиан, хотя Лизетта видела, что ему самому ничуть не смешно.
– Нет, лавандой пахнет.
– Она осталась далеко, на юге. У тебя разыгралось воображение.
Лизетта не могла с собой справиться. При виде Эйфелевой башни нахлынули воспоминания о Люке и угрызения совести, от которых девушка успешно отгораживалась все эти недели. Терзало и осознание того, как мало сделано за время тайных каникул.
– Что с тобой, милая? – встревожился Килиан. – Ты погрустнела.
– Жалею, что мы возвращаемся.
– Но ведь Париж прекрасен… Лето зовет.
Лизетта решила рискнуть.
– Ненавижу войну! Что она с нами делает! Почему никто до сих пор так и не убил Гитлера?! Заключили бы мир, все бы стало по-прежнему…
Килиан метнул быстрый взгляд на водительскую перегородку – закрыта ли.
– Тсс! Не говори так.
– Но ты же согласен?
– Знаешь, многим хотелось бы найти какое-то решение и положить конец войне.
– Маркус, давай начистоту. Если многие так думают, почему все бездействуют? К чему терпеть этого негодяя, который твердит, будто бы любит Германию, а сам посылает ее сыновей на бессмысленную смерть?
Килиан опустил откидное сиденье напротив Лизетты и пересел лицом к ней, надежно загораживая происходящее от Клауса.
– Лизетта, какая муха тебя укусила? Такие разговоры очень опасны. Не забывай, где ты находишься. Не забывай, с кем!
– Ты сам знаешь, что это правда!
– Разумеется, – сдавленно подтвердил он.
– Так сделай что-нибудь! Ты и твои соратники, которые хотят положить этому конец. Прекратите терзаться сознанием собственной никчемности и бесполезности. Действуйте!
На лице Маркуса отразился шок, вертикальная морщинка на лбу прорезалась глубже.
– А я, черт побери, действую! – рявкнул он, до боли сжав запястья Лизетты. – И довольно об этом!
– Я… прости, Маркус.
Он отвернулся, вне себя от злости.
– Кажется, я наговорил лишнего, – пробормотал он.
Лизетта прильнула к полковнику, понимая, что надо его разжалобить.
