Андрей Остальский - Синдром Л
Я вдруг почувствовала, что к глазам подступают слезы, а я ведь так редко плачу! Но справилась. Проглотила ком в горле и выдавила:
— Оказывается, я тоже без тебя не могу, Саша. Не знаю даже почему… Приезжай, а?
— Правда? Можно? Конечно, я приеду! Сейчас только позвоню в одно место. И приеду.
И он приехал.
А лучше бы не приезжал.
С 1Я долго стоял перед подъездом, не решаясь войти. Отчаянно хотелось ее увидеть и как можно скорей. Этой цели можно было, конечно, достичь иначе. Поехать с ней ко мне домой. Пойти погулять, в конце концов. А вот входить опять в этот дом… Что-то сопротивлялось внутри меня, и я никак не мог понять что. Как будто черту невидимую надо было пересечь, войти в круг, подставив себя каким-то невидимым опасностям. Нюх мой знаменитый, дремавший — с тех пор, как я бросил пить — вдруг снова пробудился. И активно предупреждал меня об опасности. Но разум не подтверждал. Но и не опровергал. Разум пребывал в эйфории и отказывался комментировать действительность. Эх, в былые времена саданешь пол-литра — и куда кривая вывезет! И куда-то же вывозила…
Вижу, уже и люди на меня оборачиваться стали. Надо было все-таки решаться: или — или. Рассказ Кентрова сильно выбил меня из колеи. Но доконал Михалыч. То, что он сообщил, вообще не лезло ни в какие ворота.
Когда Кентров высадил меня в центре, я пошел в переговорный пункт, заполнил там, как полагается, анкету, паспорт показал, денег заплатил, слава богу, без талонов пока в пределах Москвы звонить можно, зря на Западе некоторые клевещут… Позвонил сначала Сашеньке… После выскочил из кабинки — хотел телефонистку расцеловать. Нестерпимо хотелось похвастаться, рассказать кому-нибудь, процитировать: «Я тоже без тебя не могу, Саша!»
Что может быть удивительнее таких слов? «Не знаю даже, почему не могу, но не могу». Так это и замечательно! Именно это особенно замечательно, что не знает. Разве такие вещи можно знать?
Мне хотелось песню какую-нибудь сочинить и тут же исполнить — в молодости же я баловался… Или станцевать танец какой-нибудь залихватский.
Но потом чертыхнулся, вспомнил про звонок Михалычу. Опять анкету заполнять, черт ее возьми совсем… А как же, надо содержание переговоров из общественных телефонов контролировать. А то американские агенты, которые у нас по улицам толпами бродят, такое друг другу сообщат!
Михалыч звучал очень странно. Вообще на себя не похож… Я даже чуть было не спросил, как у него со здоровьем, таким мне его голос показался болезненным. Но потом все-таки удержался. И вот посреди этого непонятного — словно ни о чем — разговора он вдруг спрашивает:
— Так, так… а ты где вообще сейчас, Ганкин?
— Да на Тверской, в переговорном пункте, товарищ генерал.
— Так, так… хорошо… хорошо… значит, пойдешь налево, пересечешь проспект Путина, повернешь направо. Там сквер… знаешь?
— Так точно, товарищ генерал.
— Я буду там ровно через двадцать минут.
С первого взгляда я его даже не узнал. Михалыч в тренировочном! Я такого и представить себе раньше не мог. Весьма нелепо он в нем смотрелся, честно говоря, но я воздержался от комментариев.
— Так, так, Ганкин, — бормотал он, а сам напряженно оглядывался по сторонам. «Неужели он сам не понимает, как смешон?» — думал я. Мне вдруг показалось странным, диким даже, что я когда-то этого немолодого, одышливого толстяка за громовержца держал, чуть ли не боготворил… А теперь вон он, сидит в идиотском наряде на трухлявой деревянной лавке в чахлом сквере, напротив пары грязных алкашей, и в шпионов играет… Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. Но через пару секунд мне стало не до смеха.
— Так, так, Ганкин… допился, значит…
Я даже вскочил от неожиданности.
— Товарищ генерал!
— А ну садись назад немедленно! Не привлекай внимания… Мы же с тобой двое штафирок, по легенде, сидим, беседуем мирно в местах общественного пользования…
— Несправедливо, товарищ генерал! Да я вообще уже завязал!
— Давно?
— Я? Вот уже… да недели три уже, наверное…
— Очень сомневаюсь… не смеши людей… завязал он… знаю я такие завязывания… Ну, доигрался ты, Ганкин. Мне вчера конвертик доставили — а в нем листочек. А на листочке твоим почерком, Ганкин, написано: «Шурочка Ц.» и телефончик. Я тебе куда сказал эти данные записать? А? В рабочую тетрадь, которая в спецотделе хранится. В крайнем случае, в смысле высокой оперативной надобности, в сейфе на работе можно хранить. А листочек был обнаружен на полу, на курящей лестнице нашего шестого этажа. Это как понимать, Ганкин? А? Я тебя спрашиваю!
Уф-ф!
Я открыл уже было рот, чтобы рассказать ему про полковника, Веру Павловну, веровол и вырванную страницу. Но вовремя остановился. Потому что понял, что мне надо здорово все продумать, прежде чем эти ворота открывать. Через них может такой поток хлынуть… унесет всех без остатка. Ведь Михалыч мне ни за что не поверит. Подумает: белая горячка. И самое страшное, что я и сам не знаю, чему верить, а чему нет. И вправду похоже на горячечный бред… С другой стороны, скрывать это все — тоже может со временем боком выйти. И ведь посоветоваться не с кем!
— Ты вообще помнишь, как я тебе этот телефон диктовал, или нет? И зачем? — спросил Михалыч, и в голосе его я вдруг ощутил что-то вроде отчаяния… или не отчаяния… ну в общем… что-то такое совсем необычное, невозможное для него. «Плохи дела!» — думал я, лихорадочно вспоминая… Что-то такое действительно было, да… Но к тому моменту амнезия, видно, уже поразила меня…
— Не помнишь? Эх, ты… Я уже тогда подозревал, что ты — никакой… Из одного запоя вынырнул, в другой погружаешься. А в этом состоянии все бывает непредсказуемо… Просил же я психиартов, как людей, проверить тебя. Они меня, гады, заверили, что все с тобой в порядке. У меня это в письменном виде есть, между прочим! Получается, я лучше диагнозы ставлю, чем они. Зачем мы тогда всю эту армию бездельников содержим?
Я молчал. Молчал. Воспоминание вертелось в голове где-то совсем рядом, близко… Вот еще немного, еще небольшое усилие…Чуть-чуть еще… и выплывет на поверхность… Но в самый последний момент, почти показавшись над водой, подразнив слегка, почти уже позволив угадать себя по контуру, по абрису, оно снова уходило в глубины… Попытки вновь вытащить воспоминание наверх давались мучительно, причиняя почти физическую боль. Такое, наверно, испытывает атлет, идущий на рекорд, и в последний момент все-таки не вытягивающий вес. Когда струны, жилы внутри тебя того и гляди лопнут. Вот и я испытывал примерно то же самое, только жилы натягивались до предела в голове, а не в брюшном прессе.
