Стефани Майер - Сумерки
— Карлайл приплыл во Францию, потом отправился в путешествие по Европе, по тамошним университетам. Ночами он изучал музыку, науки, медицину — и нашел свое призвание, свое искупление в том, чтобы спасать человеческие жизни.
На его лице появилось восхищенное, почти молитвенное выражение.
— Мне не под силу описать, как ему пришлось бороться с собой. Он потратил два века мучительных усилий на то, чтобы отточить свой самоконтроль. Сейчас он почти не реагирует на запах человеческой крови и может полностью отдаваться любимой работе, не испытывая страданий. Его душа находит в больнице мир и покой…
Эдвард замер, глядя прямо перед собой. Затем неожиданно вернулся к теме. Он коснулся пальцем одной из фигур на полотне.
— Он учился в Италии, когда обнаружил там себе подобных. Они были культурными и образованными, не то, что призраки из лондонской канализации.
Он указал на четыре невозмутимые фигуры, изображенные на самом высоком балконе. Они спокойно смотрели на царящий внизу хаос. Внимательно рассматривая странную четверку, я с истерическим смешком осознала, что узнаю мужчину с золотистыми волосами.
— Друзья Карлайла очень вдохновляли Солимену. Он часто изображал их богами, — коротко засмеялся Эдвард в ответ. — Это Аро, Марк и Кай, — сказал он, указывая на трех мужчин — двух черноволосых и одного седого, как лунь. — Ночные покровители искусств.
— Что с ними случилось? — спросила я, водя пальцем в сантиметре от фигур на холсте.
— Ничего. — Он пожал плечами. — Они все еще там. Там, где пробыли уже много тысяч лет. Карлайл оставался с ними недолго, всего несколько десятилетий. Он восхищался их культурой, их утонченностью, но они упорно старались вылечить его от отвращения к «естественному источнику питания», как они выражались. Они старались переубедить его, он — их, и все кончилось обоюдным разочарованием. Тогда Карлайл решил перебраться в Новый Свет. Он мечтал найти таких же, как он. Видишь ли, он был очень одинок.
— Но за долгое время так никого и не встретил. По мере того как чудовища все больше отходили в мир детских сказок, он обнаружил, что может общаться с ничего не подозревающими людьми так, словно он — один из них. И он начал работать врачом. Но, как ему ни хотелось сблизиться с кем-нибудь, он не мог — это был слишком большой риск.
— Когда началась эпидемия «испанки», он работал по ночам в госпитале в Чикаго. К тому времени он уже несколько лет вынашивал в голове идею и наконец почти решился действовать: раз у него нет друга, он сам создаст его. Он не вполне понимал, как произошла его собственная трансформация, и потому колебался. Кроме того, ему была отвратительна мысль о том, чтобы украсть чью-нибудь жизнь так, как была украдена его собственная. В этом состоянии духа он и наткнулся на меня. У меня не было надежды, я был в палате умирающих. Он лечил моих родителей и знал, что я остался один. Он решил попробовать…
Его голос, и так уже почти шепот, замер совсем. Невидящим взглядом он смотрел в окно. Я пыталась понять, чьи воспоминания заполняли сейчас его память — Карлайла или его собственные, и просто тихо ждала.
Наконец, он обернулся ко мне, и его лицо осветила кроткая ангельская улыбка.
— И вот, круг замкнулся, и мы вернулись к началу, — заключил он.
— Ты все время был с Карлайлом? — поинтересовалась я.
— Почти все время.
Он легко положил руку на мою талию и потянул меня следом за собой. Когда мы выходили из комнаты, я оглянулась на картины, гадая, услышу ли когда-нибудь остальные истории. Так как Эдвард ничего не сказал в продолжение, я переспросила:
— Почти?
Он вздохнул и неохотно ответил:
— Через десять лет после того, как я был рожден… ну или создан, как тебе больше нравится… у меня случился приступ типичного подросткового бунтарства. Я был не в восторге от перспективы вечного поста и бесился оттого, что он сдерживал мой аппетит. Поэтому я ушел от него и какое-то время жил один.
— Правда? — я была скорее заинтригована, чем испугана, хотя, возможно, мне следовало бы испугаться.
От него это не укрылось. Я смутно видела краем глаза, что мы уже поднимались по лестнице на следующий этаж, но мне было не до того.
— Разве ты не чувствуешь отвращения?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю… это как-то… естественно.
Он хрипло засмеялся, громче, чем обычно. Мы были уже наверху, там, где начинался еще один облицованный панелями коридор.
— С момента моего второго рождения, — тихо проговорил он, — я обладал преимуществом видеть мысли любого существа рядом со мной, будь то человек или нет. Именно поэтому лишь через десять лет я восстал против влияния Карлайла — я видел его безупречную искренность и отлично понимал, почему он живет так, как живет.
— Однако всего несколько лет спустя я вернулся к нему, чтобы полностью принять его точку зрения. Я думал, что меня не коснется… депрессия, которая сопровождает муки совести. Поскольку я видел мысли своих жертв, я мог оберегать невинность и преследовать зло. Если я гнался за убийцей по темной аллее, где он выслеживал юную девушку — если я спасал ее жизнь, я был, без сомнения, не так ужасен.
Меня передернуло — слишком уж отчетливо я представила себе эту картину. Темная аллея, дрожащая девушка и черный силуэт мужчины позади нее. И Эдвард, Эдвард на охоте, страшный, неумолимый и прекрасный, как молодой бог. Эта девушка, была она благодарна или испугалась еще сильнее?
— Но пришло время, и я начал видеть монстра в своих глазах. Я не мог избежать расплаты за то, что забрал так много человеческих жизней, несмотря на все соображения справедливости. И я вернулся к Карлайлу и Эсме. Они с радостью приняли меня, как блудного сына. Это было больше, чем я заслуживал.
Меж тем коридор кончился, и мы остановились перед последней дверью.
— Моя комната, — сообщил он, открыл дверь и провел меня внутрь.
Комната выходила на юг, и, как на первом этаже, здесь всю южную стену занимало огромное окно. Должно быть, была застеклена вся задняя сторона дома. Из окна комнаты Эдварда была видна река Сол Дюк, прихотливыми изгибами пробиравшаяся сквозь нетронутые леса в сторону Олимпийской гряды. Горы оказались намного ближе, чем я думала.
Западную стену комнаты целиком занимали полки с дисками. Здесь выбор был богаче, чем в музыкальном магазине. В углу стоял пугающе сложный на вид музыкальный центр. К таким штукам я обычно боялась даже прикоснуться, потому что была уверена, что непременно что-нибудь сломаю. Кровати не было, зато стоял широкий гостеприимный диван из черной кожи. На полу лежал толстый золотистый ковер, стены были занавешены тяжелой тканью чуть более темного оттенка.
