Вадим Бабенко - Простая Душа
«И что ж, неужто нашел?» – с интересом спросил Царьков.
«Нет, – честно признался Фрэнк. – И, наверное, найти не мог. Но лучше обо всем по порядку».
Он стал вдруг говорить уверенно и быстро, почти не путая русские слова, начав издалека, еще со школьных времен. О последующих разочарованиях он поведал скупо, поспешив перейти к насущным вещам – Акселу Тимурову и программистам из России, а потом и к питерскому еврею Нильве, которого судьба, как видно, избрала в коварные посланцы. Услышав о рукописях пугачевской поры, Николай не смог сдержать удивленного восклицания, а когда Фрэнк дошел до схемы захоронения сокровищ, схватился за голову и захохотал.
«Нет, нет, я не над тобой, не думай, – бормотал он сквозь смех. – Просто это так совпало – и Пугачев, и полнейший абсурд. И надо ж было нам столкнуться, а я и не понял…» Тем временем, Уайт Джуниор с несколько смущенным видом описывал свое утреннее фиаско, не забыв упомянуть и инвалида с милиционером, от которых его спас Крамской, счастливо оказавшийся поблизости. Закончив, он склонил голову набок и неуверенно сказал: – «Ну, вот так».
История произвела сильное впечатление – особенно на Царькова, который долго вертел в воздухе рукой, пытаясь выразить какую-то эмоцию, а потом протянул насмешливо: – «Ну ты, Фрэнки, и это… Как бы помягче сказать… Легковерен, да».
Уайт кисло усмехнулся и согласился в том смысле, что да, наверное чересчур, явно ожидая дальнейших издевок, но тут ему на помощь пришла Елизавета, слушавшая, как и все, с большим вниманием.
«Это очень интересно, – сказала она, – и все так стройно… Я бы даже не стала лезть с упреками, будь я твоей женой или подругой. Но ты упустил главное – невесту-архитектора и самолет, самолет!»
«И еще – Пугачев, – вмешался Николай. – Объясни, что ты про него знаешь? Это вообще потрясающее совпадение».
«Нет, Фрэнки, ты извини, но у нас тут сказали бы, что ты ‘лох’», – гнул свое Царьков, ухмыляясь во весь рот.
«Эй-эй-эй, – Лиза подняла вверх ладонь. – По-моему, мы отвлеклись. – Она оглядела присутствующих, задержала взгляд на Фрэнке и строго, раздельно произнесла: – Я. Хочу знать. Что произошло в самолете».
«Ну… – сказал Фрэнк и моргнул. – Ну ладно. Мы сидели вместе – там, где аварийный выход. Сначала я стеснялся и совсем не мог говорить…»
Мысли его выстроились в очень связную картину. Ночи, проведенные с черноволосой путаной, неловкие обещания и ласковые слова – все это сомкнулось воедино с фантазией, рождавшейся в голове. Самолет хитрым образом расставлял все по местам – и Фрэнк, не умея лгать, теперь с легкостью придумывал на ходу, проживая, будто взаправду то, что и должно было с ними произойти, будь этот мир устроен хоть немного лучше.
История и впрямь случилась с ним когда-то, хоть конечно фигурировала в ней не Ольга, а совсем другая девушка – высокая итальянка, с которой они летели из Вашингтона в Сиэтл. Фрэнк заметил ее еще при входе в салон, а очутившись рядом, действительно вдруг потерял дар речи – и даже не мог произнести «хай». Ей, впрочем, было не до него, она сидела, отвернувшись и опустив глаза, потом засуетилась, стала рыться в сумочке, осматриваясь напряженно, будто потеряла что-то, а после вновь затихла и уставилась вдаль невидящим взглядом. Тогда он решил, что она больна рассудком, но это было не так – она просто боялась лететь.
Когда они оторвались от земли, у нее вдруг задрожали губы. Фрэнк Уайт заметил это, потому что все время косился в ее сторону. Она была красива – черноволосая, с тонкими чертами – и от нее очень приятно пахло, но все ее странности несколько его встревожили. А по-настоящему она его испугала, когда они уже набрали высоту.
Итальянка сидела у окна, но боялась туда смотреть. А потом вдруг развернулась, но не к окну, а к аварийной двери, и стала водить руками, как это делают слепые – по всей поверхности и около рукоятки. Ему, конечно, стало не по себе. Он не знал, как там устроена защита, и хоть догадывался, что дверь открыть не просто, проверять это ему не хотелось. И тогда он с ней заговорил.
Лед между ними растаял сразу. Девушка, отпрянув было, тут же призналась, что боится и хочет выйти, а когда он мягко, но настойчиво объяснил ей, что это невозможно, спросила побелевшими губами, можно ли ей отсесть от окна к нему поближе. Так они и просидели до конца полета – сначала просто беседуя о всяких вещах, а потом еще и держась за руки, как влюбленная пара. Он рассказал ей всю свою жизнь – и она слушала, не перебивая, ловя каждое слово и не отрывая взгляда от его лица. Фрэнк понимал: это лишь оттого, что она напугана сверх меры, но ему все равно было лестно, а когда страх побеждал на время, и соседка вновь начинала коситься на злополучную дверь, он без стеснения гладил ее по колену и шептал нежности, пока она не затихала и не откидывалась на спинку кресла.
Моментами ее испуг будто отступал вовсе. Она переставала дрожать и даже пыталась заботиться о нем – подкладывала подушку под голову и уговаривала закрыть глаза. Это тоже было в новинку, его никогда не опекали женщины. Он отдавался странному ощущению, но через минуту вновь слышал: «Почему ты молчишь? Мы уже падаем, да? Может, мне лучше выйти?»
Конечно, можно было пойти к стюардам и объяснить им, что у них в салоне, у рукоятки аварийного выхода сидит пассажирка, не владеющая собой. Наверняка, существовали правила, предписывающие именно это, но Фрэнк не мог и подумать, что можно выдать перепуганную соседку жестокому миру, поджидающему снаружи – с внешней стороны их хрупкого кокона. Это было бы страшное предательство – где-то там уже мерещились визгливые голоса, множество крепких рук, смирительная рубашка… Близость с незнакомкой казалась ему абсолютной – как будто они попали в смертельную ловушку, и только чудо могло им помочь. За пять часов полета он покинул свое место лишь однажды – посетив туалет в лихорадочной спешке и потратив перед тем добрую четверть часа, чтобы убедить спутницу, что дверь не нужно трогать руками, пока она будет одна. Вернувшись, он увидел, что она сидит, не двигаясь, с прямой спиной, вся – сплошной комок нервов, и у него дрогнуло сердце от своей нужности кому-то. Потом, при посадке, ей стало еще страшнее, и он баюкал ее, как ребенка, а когда самолет зашуршал шинами по полосе, она быстро, коротко разрыдалась, прислонившись к его плечу.
Слезы, впрочем, скоро просохли: уже через несколько минут она красила губы, глядя в маленькое зеркальце – сразу вдруг сделавшись посторонней, случайной соседкой-иностранкой, имеющей собственную жизнь. Тогда он подумал с горечью, что магия их близости исчезла навсегда – и не удивился, ибо был к этому готов – но теперь, представляя себя и Ольгу в самолетных креслах по соседству, видел со всей ясностью, что с ней все было бы не так. Все бы только началось, чтобы долго длиться – и она повернулась бы к нему с улыбкой, показывая, что ничего не забыла. В новой реальности теперь не было сомнений – он будто помнил картинку за картинкой: они вместе получили багаж, вместе вышли в жаркое московское утро, в город алчных, грубых, уверенных в своей правоте. «Позвонишь?» – спросила Ольга, и он кивнул, и магия была тут как тут, утвердившись необъяснимо-прочно. И он позвонил ей – в тот же вечер, не в силах ждать дольше. И они встретились и почти сразу поехали к нему в отель. А на следующее свидание она пришла с бирюзовой лентой в волосах…
