Джейн Хичкок - Светские преступления
То, что обошлось без официального обвинения, помогло Чарли, но не мне. На моем имени появилось еще одно пятно. Помимо шалостей с законом, мне ставили в вину вульгарное, недостойное нашего круга поведение.
К сожалению, вместо того чтобы взяться наконец за ум, я снова приписала неудачу проискам Моники.
Так или иначе, процесс шел. Начало ему положили обвинения Дентов, а история с шампанским дала новый толчок. Но окончательно моя репутация рухнула после аукциона, который знающие люди назвали второй аферой с ожерельем. Доверие ко мне трещало по всем швам. Прежде я вызывала в основном сочувствие, теперь — подозрение. Со светской жизнью было покончено: меня уже не приглашали даже на те мероприятия, за которые платишь сам.
Помнится, в прежние времена я наслаждалась ролью зрителя на великом спектакле светской жизни, потом оказалась среди актеров, а теперь и вовсе сошла со сцены. Я была должна деньги Чарли Каану, Налоговому управлению, двум мастерским, трем домам ткани, нескольким адвокатам, не говоря уже об остатке долга Муниципальному музею, который я все же надеялась когда-нибудь выплатить. Ожерелье оставалось у меня, но теперь его нельзя было продать даже за десятую часть стоимости — аукционы списали его со счетов как «гиблое», то есть бесперспективное. Мой счастливый талисман, мой символ обзавелся каиновой печатью.
Теперь я постоянно ощущала близкое присутствие акулы по имени Нищета. Она сужала круги, а мне уже негде было искать помощи. Загнанная в угол кредиторами, выброшенная за пределы прежнего круга, я окончательно перешла в ранг людей без будущего.
В 1886 году лорд Гауэр писал о Марии Антуанетте: «Драгоценная руда ее натуры таилась под слоем суетного. Горнило страданий очистило ее и открыло миру одно из самых чутких сердец и одну из самых отважных душ в истории мира».
Что ж, думала я, волей-неволей придется познать драгоценную руду своей натуры. К несчастью, руда эта оказалась не самой богатой.
Для начала я позвонила Требору Беллини и напрямую спросила, не желает ли он взять меня ассистенткой. Он рассыпался в благодарностях, но отказал под предлогом, что это будет стеснять клиентов.
Тогда я решила сыграть на том, что еще оставалось от репутации, и устроить небольшой салон для нуворишей — молодых и хватких дельцов, у которых куча денег и никакого умения себя подать. Пришлось раскошелиться на объявление в двух-трех солидных рекламных изданиях. Оно включало имя, телефонный номер и несколько строк, показавшихся мне достаточно броскими:
«Элегантность на все случаи жизни!
Светская дама делится секретом успеха в обществе!»
Было до тошноты противно рекламировать себя таким образом, но в критический момент щепетильность лучше задвинуть подальше. Несколько раз мне звонили, чтобы навести справки, но никто так по-настоящему и не клюнул.
Чтобы не умереть с голоду, я подыскала работу в конторе оптовой продажи ковров и мебели для отелей в громадном, похожем на пещеру зале между Лексингтон-авеню и Двадцать шестой улицей. Здесь и вряд ли могла наткнуться на прежних знакомых. Я добиралась туда на метро, обедала в грязных забегаловках и проводила на ногах по восемь часов в день. Теперь мне приходилось иметь дело с людьми, чей вкус был вполне развит, вот только не в том направлении, в каком следовало. Порой я ловила себя на мысли, что не могу отвести взгляда от какой-нибудь люстры — чудовищных размеров, сплошь в золотых штырях, как ощетинившаяся росомаха, и задавалась вопросом — неужели на свете есть человек, который увидит это и скажет: «Выпишите!»?
К вечеру ноги распухали чуть не вдвое. Несколько раз мне пришлось добираться домой без туфель, в одних чулках. В конце концов я сдалась и купила то, что весь мир дружно прозвал «говнодавами»: бесформенную обувь с толстой подошвой и внутренними валиками всюду, где только можно натереть ногу. Я назвала эти ботинки «мои хаш паппиз», по имени торговой марки. По сравнению с дорогими лодочками это было благословение — но и символ жизни, которую я теперь вела. Ни одна покупка не действовала на меня так угнетающе, как эта.
Хотя я все еще лелеяла мечты о богатом покровителе, но уже не могла посещать богатые заведения вроде яхт-клубов. Брэд Томпсон исчез из поля зрения, а как найти еще кого-то, я не знала. Два случайных знакомства отбили охоту ходить по барам. Первый, довольно привлекательный мужчина, в конце вечера попросил меня заплатить по счету. Второму было за шестьдесят, но когда мы разговорились, он доверительно признался, что тяготеет к двадцатилетним.
— Вам не кажется, что в моем возрасте это слишком?
— В самый раз, — ответила я почти без иронии.
Сама я все глубже забредала в темные воды зрелости, и по мере этого жизнь делалась мрачнее и мрачнее. Салоны красоты были мне теперь не по карману, а с ними ушли такие жизненно важные мелочи, как ежемесячная стрижка и окраска волос, инъекции коллагена, маникюр, массаж лица и маски, занятия аэробикой. Неудивительно, что богатые женщины старятся много медленнее бедных! Хотелось, чтобы мотор работал ровно и без перебоев, но я все больше ощущала себя устаревшей моделью, которой не помешает обновить кое-какие части. Но на какие средства?
Постепенно у меня развился нездоровый интерес к таким же неудачницам, как я сама. Светские женщины, которых я когда-то знала и которые впоследствии опустились — спились или обратились к наркотикам, — в ночных кошмарах тянулись ко мне иссохшими руками и шипели: «Иди к нам, Джо! Не важно, кем ты была, главное, что теперь ты — одна из нас-с!»
Всегда измученная, жаждущая и что-то замышляющая, я жила в бессмысленном мелькании дней и ночей и мало-помалу, как старческим запахом, пропитывалась горечью. Время от времени кто-то из друзей пытался до меня достучаться, но я уклонялась от встреч даже с Бетти и Джун. Не скажу, что я не ценила их усилия, но доброта друзей, искаженная в призме жалости к себе, перемолотая жерновами самоедства, казалась более оскорбительной, чем пренебрежение остальных. Я не могла вынести сочувствия, которое таилось в глубине их глаз. «Можно быть объектом жалости или зависти — третьего не дано».
Вторично за последние несколько лет я пришла к выводу, что лучше всего — затаиться, лечь на дно, и поначалу черпала в этом решении силу. Однако полное одиночество послужило толчком к тому, чего я меньше всего желала: все мои мысли переключились на Монику. Она укоренилась и разрослась в сознании, как опухоль. Снова я засыпала и просыпалась с мыслью о ней, снова жила в воображаемом мире, полном горечи и ненависти. Куда бы я ни направилась, Моника была рядом со мной.
