Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия
– Нет.
– Не звонил?!
– Она пришла на работу, мама. Там ее машина, я видел.
– Ну и что машина, подумаешь, машина! – заспешила мать, и Сергей снова начал считать.
Раз, два. Три, четыре. Семь, восемь. Нет, как-то еще.
– Позвони ей, Сережа!
Он не мог сказать, что боится звонить. Боится так, как никогда еще ничего в жизни не боялся.
– Мама, – выговорил он, – если я найду Тима, вы его заберете. Верни отца домой, пусть он едет к школе и заберет Тима. Поняла? Прямо сейчас.
– Сережка, ты один не…
– Мама, ты поняла меня?
Что-то мешало ему, лезло в голову, и он вдруг понял, что это звонит телефон у него на столе. Он швырнул мобильную трубку, не дослушав мать, и схватил другую.
Там тоже кто-то что-то говорил, но он перестал слушать, как только понял, что это не его сын.
В приемной громко разговаривали, он морщился как от зубной боли – разговоры ему мешали. Ему всегда мешали разговоры, он привык работать в тишине, и никто не смел в середине дня орать у него в приемной, а сейчас орали, как будто имели на это право, а он из-за этого никак не мог вспомнить, что ему нужно, чтобы завести машину.
Ключи! Ключи, твою мать!..
– Сереженька! – растолкав народ, в кабинет влетела Инга, тараща огромные прекрасные лихорадочные глаза. – Это правда, говорят, что твоя англичанка там, где сегодня заложников взяли?! По всем каналам показывают!
Сергей Константинович выглядел странно.
Наверное, из-за англичанки переживает, решила проницательная Инга. Надо же, какой чувствительный! Еще ничего и не случилось, заложники живы – не все, но большинство-то живы! Освободят, куда денутся. Конечно, освободят!
– Пальто, Сергей Константинович! – пискнула секретарша и, как ребенка, завернула его в пальто. Он просунул руки в рукава. – И вы про машину сказали, а я так и не поняла…
В приемной раздался ужасающий топот, на секунду смолкли голоса, и в кабинет влетел его сын. У него было очень бледное, до зелени, остроугольное, взрослое лицо.
– Папа?!
– Пошли, – сказал Сергей. – Хорошо, что ты приехал, я тебя искал.
– Пап, что с мамой?!
– Я пока не знаю. Мы сейчас поедем и попробуем узнать.
В присутствии сына он не мог бояться так, как боялся до него. Он не мог переложить на него то, что только что случилось с ними. Он сильнее и старше, и именно он, Сергей, должен сейчас стоять на краю, и прикрывать, и утешать, и делать всезнайский вид, и отвечать за все – потому что рядом его ребенок, который смотрит на него, и вместо лица у него страх, даже розовые уши и короткие волосы излучают страх.
Только страх, и больше ничего.
Щека закаменела на холодном полу, и от холода, ввинтившегося в мозг, Кира поняла, что сейчас ее убивать не будут.
Еще не сейчас.
Аллочка перестала стонать, лежала очень тихо, Кира не могла расслышать, дышит она или нет. Может, сознание потеряла? Если тот, в рыжих ботинках, раздробил ей ребра, вполне могла потерять.
Хорошо, если она без сознания.
Волосы на затылке вдруг встали дыбом, и она поняла, что к ней приближается что-то. Она не видела, что именно, и боялась открыть глаза, но знала, что это близко, очень близко.
Шаги зазвучали за головой, потом тяжкий, как жернова на шее утопленника, мат и снова совещание у стеклянных дверей – далеко, судя по звуку голосов.
А это все приближалось.
Что?! Что это может быть?!
Кира открыла глаза, каждую секунду ожидая удара – не потому что им зачем-то нужно ее бить, а потому, что они приказывали не шевелиться, а она открыла глаза!
Рядом никого не было. Она повела шеей и даже дернула головой, чтобы лучше было видно, и пустая улица мелькнула перед ней, и лужи на широком крыльце за стеклом, и знакомая пепельница на ножке, и кожаные кресла, и стеклянный столик с журналами – новые всегда воровали, и охранники клали на стол только старые журналы.
Густая черная лужа проворно пожирала чистый пол, подбираясь к Кириной голове. Она ползла неслышно и широко и наползла уже на руку Батурина, кончики его неподвижных пальцев были внутри черноты, которая на пальцах становилась красной.
Кровь, поняла Кира.
Из кого-то вытекала кровь – очень много. Разве в человеке может быть так много крови?
Тот, в рыжих ботинках, убил кого-то, кто “баловался” с телефоном, и ненужная больше кровь выливается наружу, и течет по полу, и сейчас подберется к Кириным волосам.
Ее затошнило, она дернулась, пытаясь спрятаться от крови за Батурина, и в голове вдруг стало просторно и пусто и как-то необыкновенно гулко.
Из нее тоже потечет кровь, когда они застрелят или зарежут ее. Так же много бесполезной черной крови на плиточном полу.
Мимо опять протопали ноги – на этот раз торопливо, зазвенело разбившееся стекло, обвалилось в ушах морозным звоном. Почему-то свет мигнул и погас.
– …Козлы вонючие, уроды, вашу мать, всех урою! Опять мат, непродолжительный и страшный взвизг, удар, как хлопок по резине. Кира знала, что это не резина, а слабая и хрупкая человеческая плоть.
– …через десять минут не будут выполнены, начнем мочить козлов! Всех до единого! По одному в пять минут! Засекай, твою мать! С этого начнем!!
Кричат с крыльца, с той стороны, поэтому так плохо слышно, но все-таки слышно, и Кира половину оставшейся на ее долю жизни отдала бы, только чтобы не слышать этого!
Она думала, что перетерпеть осталось чуть-чуть. Она думала, что справится.
Не справится. Не перетерпит.
Все.
– Лежи тихо.
Шепот был почти неслышным, и она не поняла, кто шептал. Никто не мог шептать.
Она замерла, на весу держа голову, потому что опустить ее значило опустить в чужую кровь. И зажмурилась.
– Кира.
Она открыла глаза. Нет. Нет, не показалось.
– Кира, лежи тихо. Подложи руку под голову и лежи тихо.
Трое были у стеклянной стены. Один ушел к задней двери, и Кира слышала, как он там шурует, матерясь и грохоча, – баррикаду, что ли, возводит?!
Батурин у нее перед носом лежал так же мертво и неподвижно, как все это время. Аллочка хрипло и коротко дышала, между веками блестела полоска глазного яблока. Батурин не дышал.
– Кира.
Шепот был странный – как будто внутри ее головы, как будто только она могла слышать. Рукав быстро намокал от крови.
– Кира, помоги мне. Только молча. Ни слова.
Батурин. Но его же… убили?!
– Нож. С левой стороны, у щиколотки. Мне не достать. Давай.
Она зажмурилась изо всех сил, так что больно стало векам, и под веками тоже стало больно. Больше никто не шептал, и она стала осторожно вытягивать руку – по сантиметру.
– Пять минут!!! – проорали со стороны крыльца. – Пять минут, уроды, твою мать!!! Автобус и деньги!
Грохот за спиной обвалился оглушительно, раздался сильный удар, и опять мат. Кира мгновенно сунула руку между собой и Батуриным. Он не шевельнулся, и она подумала, что он и не может шевелиться, потому что он… убит. Они сразу же его убили, как только ворвались в вестибюль. Охранников и Батурина.
