Екатерина Мурашова - Детдом
– Где – здесь? – удивилась Антонина.
– Здесь, в Летнем саду. Я думал, что смогу ночевать на деревьях. Но сторож прогнал меня. И я долго жил на скамейке на Марсовом поле, возле Вечного огня. Она и сейчас там стоит, я проходил мимо и смотрел ее. Она мне, как дом.
– С ума сойти! – искренне сказала Антонина. – Непонятно, как ты вообще выжил тогда.
– Твоя мама говорит: у меня высокие адаптивные возможности. Твой отец говорит: хорошая генетика.
– А ты сам-то что думаешь?
– Я не скажу тебе, – просто ответил Кай.
– Но почему?!
– Это уже был бы ответ. Я звал тебя говорить о другом.
Антонина насупилась, но Кай как будто не обратил на это внимания.
– Ты с самого начала понимала меня лучше, чем другие. Там, на море – лучше, чем я сам. Теперь мне нужен совет.
– Я тебя слушаю, – мигом растаяла Антонина.
Совета у нее спрашивали редко. На работе она считалась деловой и исполнительной секретаршей. Не более, но и не менее – начальство ее за то и ценило, и неплохо оплачивало ее вполне квалифицированный труд. Немногочисленные друзья и подруги, большинство из которых получили высшее или хотя бы средне специальное образование, полагали крупную Антонину женщиной, безусловно, приятной и эффектной, но недалекой. Виталик, несомненно, посоветовался бы с ней, если бы нашелся повод. Загвоздка заключалась в том, что в налаженной жизни Виталика советы как бы и не требовались вовсе.
– Мне нужно понять, где спрятан крест и все остальное, – сказал Кай. – Я чувствую, что знаю, но не могу сообразить. Понимаешь?
– Пока не очень, – Антонина присела на скамейку и накрутила на палец прядь жестких и густых волос, которые она носила свободно распущенной копной. При ее росте и статях это было вполне позволительно и весьма эффектно. – Ты хочешь сказать, что твоя амнезия еще не окончательно прошла и ты не все вспомнил?
– Нет. Я думаю, что вспомнил все, что мог. Просто это где-то в моих руках, в моей голове, но я не понимаю – где.
– Я мало знаю об этих сокровищах. Что они такое?
– Я знаю еще меньше. Это что-то такое, что во время войны с немцами спрятал мой дед. Он даже не украл напрямую, как я теперь понимаю. В какой-то момент он просто растерялся и не знал, кому отдать. Могилев захватили немцы, в Ленинграде начиналась блокада, и многие думали, что его тоже вот-вот захватят. Теперь они лежат шестьдесят лет и уже превратились в клад. А этому кресту – почти девять веков.
– Здорово! – вздохнула Антонина. – Интересно. А ты их когда-нибудь видел?
– Я видел крест, – сказал Кай. – Отец показывал мне, это я точно помню. Он большой и темный, с не ограненными камнями. Я часто видел его и потом, в зеркале.
– В зеркале? – удивилась Антонина.
– Да. Ты не помнишь? На море ты видела меня… почти без одежды. Вот! – Кай расстегнул рубашку и распахнул ее. Антонина невольно подалась назад. – Видишь?
С левой стороны на груди Кая была качественно выполненная трехцветная татуировка в форме креста. Из-за хорошо развитых мышц груди крест казался слегка изогнутым.
– Это он? – спросила Антонина, протянула руку и осторожно дотронулась пальцем до татуировки. Кай улыбнулся и прижал руку Антонины своей ладонью.
– Слышишь, как бьется сердце? Чувствуешь, как горячо? – сказал он. – Я – Кай, но в моей груди нет льдинок. Они растаяли.
Антонина с силой отдернула руку.
– Что же с кладом? – отчужденно спросила она. – Отец показал тебе крест, а потом?
– Наверное, он что-то говорил при этом, – вздохнул Кай. – Но я не помню – что. Только картинку.
– Но, может быть, он так и не рассказал тебе? Собирался рассказать позже, когда ты подрастешь?
– Может быть и так… Но я как-то чувствую здесь, – Кай приложил руку ко все еще раскрытой груди. – Что могу знать, должен понять… И это где-то совсем близко.
– У тебя ничего не осталось от той, прежней жизни? – спросила Антонина. – Из твоего детства?
– Да, – кивнул Кай. – И я повсюду таскаю это с собой. Уже много лет. Раньше я думал – вот все, что осталось от моей памяти. А теперь, когда я помню, – не знаю зачем.
– Большинство людей никогда не теряли память, – рассудительно заметила Антонина. – И тем не менее практически каждый хранит что-то важное или просто памятное для него. Это нормально.
– Да, – согласился Кай и достал из сумки маленький, упакованный в полиэтилен узелок. – Вот оно. Я догадался, что ты захочешь смотреть.
– Что это? – оживилась Антонина и осторожно развернула узелок.
В нем оказалась дешевая картонная иконка Божьей матери, выцветшая и слегка помятая, пупсик-голыш со стершимся лицом и большой, тяжелый перстень с непонятной монограммой.
Кай молчал, ожидающе глядя на Антонину.
– Иконка – это понятно, – принялась вслух рассуждать девушка. – Твои родители были верующими людьми и, должно быть, у вас в доме были иконы. Ты знал, что они придавали этому большое значение, и взял из красного угла иконку на память о них. Здесь занятно то, что где-то там у вас хранилась бесценная святыня всей церкви, а ты много лет таскаешь с собой картонный грошовый новодел. Но это, как мы уже выяснили, понятно. Тебе, мальчишке, конечно, никакой разницы не было. Пупсик – это либо твоя собственная игрушка, либо, что скорее – память о сестре. Все-таки с пупсиками чаще играют девочки. Самое странное – перстень. Если где-то и есть ключ к сокровищам, то, по всем законам жанра, он должен быть именно в нем. Перстень явно мужской и мог принадлежать только твоему отцу… Ты помнишь его из своего детства?
– Кого, отца? Конечно…
– Да нет! Я имею в виду перстень. Помнишь ли ты, чтобы отец носил его?
– Да. Кажется, да, помню…
– Но как же тогда он оказался у тебя? Ведь по идее, если отец носил его, так он должен был и утонуть вместе с ним… Ты помнишь, как уходил жить в лес?
– Нет, не помню совсем. Психоаналитик из Цюриха сказал: скорее всего, как раз это я не вспомню никогда. Тогда моя личность как бы отсутствовала, спала. Чтобы не умереть от переживаний. Поэтому нет помнить ничего.
– Ладно, Кай, успокойся… – Антонина тревожно заглянула в глаза молодого человека и, поколебавшись, погладила его по руке.
Кай улыбнулся. Люди часто подозревали в нем какие-то глубокие и тонкие волнения и переживания, меряя его по своей мерке. Он же из-за особенностей своей биографии обладал крайне высоким порогом психической, эмоциональной и даже болевой чувствительности. Иными словами – Кай редко вообще что-нибудь сильно чувствовал. Разумеется, это не относилось к его зрению, слуху, осязанию и обонянию. Тут Кай мог дать несколько очков вперед не только абсолютному большинству людей, но даже и иным городским собакам.
Однако, прикосновение Антонины было ему приятно и, чтобы продлить ощущение, он достаточно картинно приложил ладонь к глазам и закусил нижнюю губу. То, как люди внешне проявляли свои чувства, всегда казалось ему несколько смешным, но на всякий случай он уже давно обучился этому искусству. Иногда даже пускал свое умение в ход. Антонина, разумеется, поймалась и сжала свободную руку молодого человека своей – сильной и горячей.
