Линда Ховард - Он не ангел
В томительном молчании Саймон продолжал смотреть на нее, прикрыв веки. Но вот он поймал ее взгляд.
– Я видел, как ты умираешь, – тихо проговорил он. – И ничем не мог помочь, не мог сказать, что не желал тебе зла. Ты была уже так далеко, что все мои мольбы о прощении не имели смысла. Меня поразило твое лицо, его выражение, когда ты посмотрела куда-то сквозь меня и увидела… наверное, что-то прекрасное. «Ангел», – прошептала ты и умерла.
– Я помню, – пробормотала Энди. – Я помню тебя и свет за твоей спиной.
– Какое-то время я оставался рядом, Касался твоей щеки. Твое тело начало холодеть, остановился пульс, пропало дыхание. Я позвонил по 911 и, дождавшись воя сирен, уехал. Прошло достаточно много времени, Дреа…
– Энди, – пробормотала она. – Я больше не Дреа.
– Твой мозг не менее получаса находился без кислорода, и ты лежала не в ледяной воде, замедляющей все жизненные процессы. Врачи не могли тебя реанимировать, да они и не пытались. Ты сама начала дышать, спустя почти час после смерти, – серьезно проговорил он. – При этом твой мозг не пострадал. Абсолютно. Нисколько. Хочешь не хочешь, а, глядя на тебя, поверишь в чудеса, ведь ты живое, дышащее, ходячее и говорящее чудо. Скажи, ведь есть, значит, что-то?
Лицо Энди озарилось лучезарной улыбкой.
– Да, – просто сказала она.
– Тогда, милая, привыкни к тому, что у «чуда» есть постоянный телохранитель.
В конце концов, убедив ее в том, что не представляет для нее никакой опасности, он ушел, а Энди осталась сидеть в кухне за столом. Она и сама уже давно пришла к этому выводу, но его поведение, однако, вызывало у нее недоверие и подозрительность.
В голове у Энди роилось столько всяких мыслей, что ей никак не удавалось разложить их по полочкам. Во-первых, ее очень обрадовало, что Рафаэль считает ее погибшей. Он не подсылал к ней Саймона, чтобы ее убить, значит, о нем можно забыть. Она свободна.
Свободна! В первый раз за всю свою сознательную жизнь и не только сознательную она по-настоящему свободна. Энди думала, что обрела свободу, расставшись с Рафаэлем, но только теперь поняла, что свобода – это не только возможность пить и есть что вздумается и не прикидываться дурочкой.
Она открыта для счастья.
Вряд ли она когда-нибудь была счастлива, даже будучи ребенком. И уж конечно, никогда не чувствовала себя беззаботной. В детстве она не голодала, не ходила оборванной, но каждый раз, выбравшись из школьного автобуса, силком заставляла себя идти домой, поскольку никогда не знала, что ее там ждет. Что там на этот раз затеяли ее родители? Напились в стельку и скандалят? Им плевать, что дети слышат слова «шлюха» и «придурок» – так они честят друг друга. Будет ли готов ужин или опять придется довольствоваться тем, что она сама найдет? Натолкнется ли на нее по пути в туалет отец и, разозлившись, грубо отпихнет в сторону?
Затем эти страхи сменились другими: запустит ли нынешний бойфренд матери ей руку под юбку, когда та отвернется? Как-то Энди пожаловалась ей на него, но в ответ мать назвала ее лгуньей, истинной дочерью своего отца. После этого, когда у матери бывал мужчина, Энди старалась не показываться дома или же сбегала, вылезая через окно своей спальни. К двенадцати годам она, как никто другой, научилась увиливать, прятаться и убегать.
Но это не делало ее свободной… до настоящего момента.
Сейчас перед ней открывалась новая жизнь со своими заботами и проблемами, но в ней не будет места страху, страху быть настигнутой Рафаэлем. Сначала Энди не чувствовала ничего, кроме радости обретенной свободы и бесконечного облегчения от того, что ей не придется до конца своей жизни с опаской оглядываться через плечо или стать приманкой в ловушке для Рафаэля.
Энди приняла душ, и когда совершенно обессиленная наконец дотащилась до постели, шел уже четвертый час ночи, но она никак не могла уснуть – слишком насыщенным событиями был этот день, в течение которого она успела испытать всю гамму эмоций – от леденящего кровь ужаса и изнеможения в борьбе с Саймоном до недоумения, желания, облегчения и, наконец, радости. События разворачивались так стремительно, что Энди не успевала до конца осознать, что они для нее значат.
Она лежала без сна, уставившись в потолок, перебирая в уме события прошедшего дня. Она не знала, как ей быть дальше, – Саймон стал для нее мощнейшим искушением. С первой их встречи ее душа потянулась к нему. И теперь Энди не была уверена, что, помани он ее пальцем, она сразу не побежит за ним. Нужно найти в себе силы воспротивиться этому чувству. Ведь он наемный убийца, и связь с ним – грех. Сама по себе связь с мужчиной не содержит ничего предосудительного, хотя секс ее сейчас мало привлекал. Проблема в самом мужчине. В том, что он собой представляет в этой жизни.
А что, если она обязана сдать Саймона полиции? При мысли об этом ее желудок тотчас скрутило узлом. Она не знала, способна ли на это, хотя, сдав его властям, наверное, совершила бы благое дело. Но уже в следующий момент она поняла, что у нее, в сущности, на него ничего нет. И даже дела Саймона, о которых она краем уха слышала, совершались за пределами страны. А где и когда он бывал, она не знала, хотя власти могли бы легко это выяснить, стоит только заглянуть в его паспорт – если он у него, конечно, один, в чем, впрочем, Энди сомневалась. В конце концов пересекать границы, не вызывая у таможенников вопросы, – его работа.
Он сделал себя неуязвимым, думала Энди, по крайней мере для законов этой страны. Здесь ему ничто не грозит – ему нечего предъявить. Убийства, которые с ним можно было бы связать, не регистрировались. Даже предоставь она полиции какие-то доказательства, она скорее всего не смогла бы точно определить, где он в это время находился.
Итак, она не может его сдать. Глаза Энди обожгли слезы облегчения: ей не хотелось доносить на Саймона, не хотелось, чтобы остаток своей жизни он провел в тюрьме. Возможно, она должна сделать это, но она не святая и заглушить голос своего сердца не в силах.
К тому же ее смущало и другое: будучи киллером, Саймон тем не менее казался Энди более благородным человеком, чем, например, все подонки, с которыми хороводилась ее мать. Какая же чаша перевесит на весах безнравственности – убийство или оскорбление?
По закону, убийство. Но, черт возьми, есть люди, которые не заслуживают того, чтобы жить. И если наркобарон нанимает Саймона кого-то убрать, этот кто-то скорее всего его конкурент, то есть такой же преступник, как и заказчик. Разве можно назвать такое убийство безнравственным? Ведь чем меньше бандитов, тем лучше для общества. Неужели это безнравственно лишь потому, что Саймон совершал благое дело за деньги? Мотив не главное: есть множество людей, которые из самых лучших побуждений приносили массу вреда.
